Педагог – Петр Петрович Гусев, бывший солист императорского Мариинского, а затем Кировского театра. На фото в театре он князь Светозар в «Руслане и Людмиле». Бас на партиях второго плана. Теперь ему под шестьдесят. Плотный, высокий, немного горбится, лицо и весь облик шаляпинские. Голос его потерял силу, но вполне достаточен для показа техники пения.
Колесов ходил в дворец культуры три вечера в неделю: занятия в хоре, у Петра Петровича, у концертмейстера.
Таинства техники пения открывались перед ним. Его пение дома было самообманом. Самолюбование звуком, который отражался от стен маленькой комнаты. Правильное пение – это уходящий в зал звук, слабо слышимый поющему, а на верхних нотах – почти не слышимый, нечто вроде писка. Но тогда-то зал слышит хорошо, вплоть до последнего ряда.
Пение как физический процесс – это непрерывная подача воздушного столба от диафрагмы на голосовые связки и наложение на это поток резонатора – полости рта, горла, губ. Слова надо произносить так, чтобы поток не прерывался. Прижимать согласные звуки к гласным, не прерывать дыхание в течение музыкальной фразы. Тогда достигается правильная постановка голоса. Бельканто, кантилена.
На самом деле это возврат к младенческому возрасту. У каждого младенца – природная постановка голоса. Поэтому его крик пробивает все преграды, хотя у младенца совсем немного сил. Некоторые люди сохраняют младенческую постановку голоса, большинство теряет – как говорят, из-за неправильной одежды, осанки.
Самое же главное для правильного пения – снятие напряжения во всем теле: в ногах и руках, на лице (всегда улыбайся), и особенно в брюшном прессе. Может быть, это оказалось самым главным и тяжелым именно для него: не умел снимать напряжение, расслабляться. Но он видел, что Петр Петрович учит этому всех: держит руку на диафрагме у поющих учеников, кладет их руку ни свой живот, когда поет сам.
Стало ясно, что в своем консерваторском дебюте именно от зажатости он издавал что-то невообразимое.
Петр Петрович подбирал вокальные сочинения для учеников по их учебному назначению: для развития плавности звучания (кантиленности) у одних, четкости артикуляции у других…
Ему пришлось долго петь «Шуми, моя нива родная, осенняя радость моя». Неплохая мелодия, но петь два года тяжеловато. «Ночной зефир струит эфир, бежит, шумит Гвадалквивир» – Пушкин и Даргомыжский, это уже получше.
На песне ямщика «Аль опять не видать прежней красной доли» случился конфликт: Петр Петрович взволновался и произнес монолог:
— Не понимаю я этой холодности в современных молодых людях. Откуда это безразличие, отсутствие воодушевленности, узость души?…
Он промолчал. Что скажешь, если в этой песне он не слышал ни размаха удали, ни широты души. Салонная подделка. Он бы разгулялся на настоящей русской песне:
Выйду на улицу, гляну на село,
Девки гуляют, и мне весело.
Чувства проявились на любимом романсе «Мне грустно, потому, что я тебя люблю». Пел с выражением.
Петр Петрович изредка перемежает уроки занятными комментариями:
— Для меня так и осталось загадкой: кто из двух оперных гениев выше – Шаляпин или Ершов? (Он бывал на сцене с обоими). Дело в том, что Федор Иванович много гастролировал за границей, получил мировое признание. Ершов был известен только у нас. Но по многим данным он не уступал, а в чем-то и превосходил Шаляпина.
Драматический тенор Ершов в это время был уже мало известен и в России, только по немногочисленным записям.
О своей работе в художественной самодеятельности:
— Наша задача здесь не в том, чтобы научить петь, а в том, чтобы нести в народ культуру, прививать любовь к настоящему искусству.
В отсутствие концертмейстерши позволяет себе вольные шутки.
— Покойный Федор Иванович Шаляпин, как-то стоя на репетиции, а кругом кордебалет, хор, покрутил под носом, как будто у него усы есть, и говорит: «Кого нам бы сегодня подъеть».
О способной и сексапильной ученице:
— Наверно, какой-нибудь свой парень уже просверлил ей дырку.
Как-то посоветовал:
— Голос береги.
— А что значит беречь?
— Е… поменьше.
— Так вы говорили, что это только на мышцы живота влияет.
— А гормоны? Это всё истощается.
— И это влияет на голос?
— Еще бы! Был у меня знакомый баритон, который перед выходом на сцену «делал» хористку. Сначала голос звучит хорошо, затем значительно ухудшается. И быстро снашивается. Этот баритон через несколько лет сошел со сцены, «Прое. я свой голос», — жаловался мне. Влияет не только на голос, на память, на всё состояние человека. Умеренно нужно!
Петр Петрович дал ему арию Фигаро из оперы Моцарта «Свадьба Фигаро», вероятно, для обучения артикуляции. Для него это был праздник жизни: «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…»
У него плохо звучали отдельные согласные. Стал декламировать дома, сказал об этом Петру Петровичу. Он удовлетворенно одобрил:
Вот это настойчивость! Настоящая работа, хорошее упрямство.
Любимая декламация: диалог из пьесы «На дне», который он воспроизводил по Качалову – картавый Барон и пафосный Сатин – «Человек – это звучит гордо!» Еще одно любимое: птица-тройка Гоголя.
Хорошо было заниматься с концертмейстером Ниной Васильевной. Милая, непосредственная женщина, которая, наверно, девочкой деловито и серьезно играла в куклы, теперь так же играет в жизнь: «баритончики, тенорочки».
Среди учеников в ходу разговоры на вокальные темы:
— Итальянская школа – я девятнадцать человек испорчу, а двадцатый будет петь. Так на черта ты нужен тогда! Это любой человек мог сделать.
— Слыхал нашего хормейстера? Вверху густить, внизу петь выше и выносить вперед. Самообман – вверху плохо звучит. Один тенор вдруг хорошо запел на верхах и запищал – ой, у меня голос пропал.
Хор выступал после торжественных заседаний на всех праздниках. Первая песня – о партии и Родине.
Поставили оперу «Запорожец за Дунаем». На главные партии приглашены бывшие участники хора: тенор, сопрано и бас. Оркестр и дирижер из Малого оперного театра – Рабинович. Режиссер – Менакер, известный кинорежиссер. На репетиции произошла классическая схватка между дирижером и режиссером: крики – давно, мол, известно, что важнее…
Колесов просил гримировать его под старого казака.
— Чтобы не узнали? — спросил товарищ.
Промолчал. Да, таился.
Занятия шли с переменным успехом.
— Всё себя послушать хочешь, — кричал Петр Петрович, — строишь звук, а нужно слово хорошее, забудь о звуке.
После пары куплетов:
— Опять звук строишь, голосом любуешься. Нет у тебя голоса и не будет.
Эти слова потрясли его. Как будто перевернули что-то внутри. Мол, с жиру бесишься, бездарность, а лезешь в искусство.
Но на следующем занятии оказался в голосе. Прошлый раз был вял и инертен. Петр Петрович занимался тщательнее, особенно упирал на то, что поет весь организм, даже ноги поют, какое-то другое ощущение от ног во время пения. Понял – в прошлый раз он применил педагогический прием.
— Певцу мало иметь голос, важен весь комплекс, — говорил Петр Петрович.
— В каком смысле?
— Кроме голоса нужно многое другое: ум, чувства, общая культура. Всё в комплексе.
После года обучения вокалисты проходили смотр в присутствии всего хора и педагогов. Могли отсеять.
На арии Фигаро он обнаружил, что верхнюю ноту «ми» берет с усилием. Тревожный сигнал. Попробовал «фа» – на полтона выше. Совсем не получается. А ведь это не самые высокие ноты для баритона, надо добраться хотя бы до соль.
И он решился на самодеятельность. Чтобы на смотре не сфальшивить на верхнем «ми», сыграл Фигаро вживую. С жестами, улыбкой и даже смехом. Публика оживилась при виде нарушителя правил. Концертмейстер удивилась: «Да он же никогда так не делал». Один сосед по хору сказал, что вообще-то серьезные исполнители придерживаются концертных рамок. Для него был важен результат: ария прошла без сбоев, его не отсеяли.
— Подберу тебе неаполитанскую песню, — пообещал Петр Петрович.
Ах, как он хотел спеть неаполитанскую песню. Он бы всего себя вложил, весь восторг, всю душу. Может быть, даже отставил бы ногу, приложил руку к груди… Но – шел уже третий год вокальной учебы, последний. По окончании вуза предстоял отъезд из Ленинграда. До неаполитанской песни дело не дошло.
Фигаро отрезвил его, он уразумел свой самообман. Когда раньше дома натыкался на непреодолимо высокие ноты, переходил в другую тональность. У него нет двух верхних нот!
Крах мечты. Катастрофа.
Диапазон вроде бы можно расширить. Но это уже был не киношный вариант «Музыкальной истории»: пришел, спел, победил. А если не удастся расширить? И как строить дальнейшую жизнь? Рисковать?
Через год он приехал в Ленинград в отпуск, зашел в дворец культуры. Встретили хорошо, Петр Петрович ласково улыбался, концертмейстер поразила его своей фразой:
