Скарута кипел злостью: рушились все планы, городские власти, напуганные взрывом и пожаром, оповестят Берлин, намекнут о нежелательности приезда Вислени, на что и рассчитывал — конечно же! — Клемм.
И вздохнул с облегчением. Комендант города и гарнизона полковник Ламла не ударился, к счастью, в панику, понял, что в ответ на намек Берлин заявит: придется менять все руководство, раз оно не гарантирует безопасность личного друга Вождя. Поэтому комендант затрезвонил о большевистской мине, якобы случайно сработавшей.
Ни о какой оперетте речи уже не шло, срочно прихорашивали бывший клуб железнодорожников, а вместимость его малая, можно прощупать каждого входящего. Вислени с пониманием отнесся к некоторым изменениям в плане, тем более что город — не Минск, куда легко и быстро можно свезти несколько сот офицеров и солдат, у Ламлы и батальона не наберется, оторвать от службы можно только человек сто, на большее зал и не рассчитан, в остальном же — как и было указано, то есть 13 сентября в понедельник. Суеверием, следовательно, Вислени не страдал, зато проявил непреклонный старческий маразм: при любых обстоятельствах он обязан быть в городе.
И узнав о том, что его приезд не отменяется, Скарута успокоился, а затем и возрадовался. Историческая необходимость была превыше всех людских расчетов, всех измышлений разных там уклонявшихся от партийного долга русских агентов. Текст перехваченной шифровки гласил: партизанский командир сообщение агента получил, сделал робкую попытку доказать Москве, что на убийство Вислени никаких надежд нет, последствия же необозримо тяжки. Однако Москва будто не расслышала, на другой день тем же шифром дала указания по мелочам: какова загрузка шоссейных дорог в районе Пинска и тому подобное. Означать это могло только одно: агенту, то есть Клемму, отказано в праве самому решать, кого убивать, а кого нет.
Скарута ликовал. Одно из окон его квартиры выходило во двор, он видел, как вкатил на своем «майбахе» агент, которого шлепком по заднице образумили, направили на путь истинный. И довольно потер руки. Смелей, голубчик, смелей! Твой большевистский долг убить Вислени, изволь не отступать от приказа. Да тебе никто и не мешает его выполнить, ты — вне подозрений, а под крылышком Бахольца всюду желанный гость. Действуй! Дерзай!
17
И вдруг — осечка, случайность, которая подстерегает любого агента. Чужеродный жест, обмолвка, описка — и летит к черту вся идеально выстроенная легенда. Майор Скарута пережил трагическую минуту, когда Клемма едва не разоблачили, капитан был на волоске от гибели, но, кажется, даже не подозревал о пуле, пролетевшей мимо виска. Все произошло в штабе гарнизона, где ожидали делегацию из Франкфурта, и что за люди в ней, что вредного привезут с собой, какую очередную пакость глубокий тыл преподнесет ближнему — никто не знал, потому и собрались.
Полковник Ламла оттянул портьеру на стене, открылась карта Европы, и все смотрели на нее, подавленные несчастьями, свалившимися на миролюбивую Германию, со всех сторон охваченную врагами, предаваемую друзьями. Италия выходит из войны, самолеты союзников тучами висят над небом Родины, русские обезумели и беспощадно взламывают фронты, бастионы и валы.
Портьера закрыла карту, комендант города и гарнизона произнес священные слова: гений Вождя неистощим, фронт выровняется, подойдут резервы, кара обрушится и на азиатские орды, и на американо-жидовские полчища. Затем буднично оповестил о делегации из Франкфурта и какая нужда погнала ее сюда. В ней — крупный народнохозяйственный организатор Отто Майснер, отец не так давно убитого солдата. Сведения эти передали по телефону из Ганцевичей, где приземлился самолет с делегацией, и посему немедленно навели справки: кто такой солдат Майснер, где служил.
Оказалось — в роте охраны, которая никакого участия в боях с бандитами не принимала.
Сразу же вызвали Пульманна, командира роты. Тот доложил: солдат Майснер за разные проделки едва не попал под военно-полевой суд, и если просуммировать все его самоволки, то они потянут на дезертирство, о чем пьяница и бабник Майснер знал, потому, оттягивая расплату, и вызвался добровольцем выкуривать партизан из леса. («Бандитов!» — строго поправил Ламла.)
Пульманном же была предъявлена карточка взысканий гуляки и дезертира. На лейтенанта дружно, в несколько глоток заорали: «Немедленно уничтожить! Заведите другую! Чтоб одни поощрения!»
— Осмелюсь доложить: солдат Майснер не достоин поощрений!
— Вы болван, Пульманн! Я вам приказываю!
— Еще раз осмелюсь возразить…
— Вы дерьмо собачье и свинячье! Ублюдок! Делайте то, что вам говорят!
Соображал Пульманн туго. Его усадили за стол и все-таки заставили перечислить ратные подвиги солдата Майснера. Еще раз рявкнули — и командир роты охраны написал рапорт о желательном награждении бывшего подчиненного Железным крестом «за мужество и отвагу, проявленную им в…». Стали подгонять под делегацию и остальные документы — в не очень благоприятной обстановке, потому что приперся начальник местной госбезопасности, молодой человек, переброшенный сюда из Кенигсберга, где он занимался бытовыми убийствами. Военных реалий, к счастью, он не знал, поэтому особо при нем не церемонились, тем более что без разрешения командира части допрашивать когда-либо нельзя. «Вызвать шписа!» — последовал громовой приказ Ламлы, и командир батальона, умевший угадывать мысли руководства, тут же доложил: старший фельдфебель Гоземан здесь. «Шписа» молодой человек проглотил, не ведая о том, что «шпис» — это старшина роты на армейском жаргоне. А тот, пройдоха по морде и по традиции, прибыл во всеоружии, со всеми бумагами. Да, доложил он, могила действительно у деревни Костеровичи, захоронение произведено 21 августа, воинские почести отданы…
Молодой человек, одетый чересчур элегантно для здешней глуши, внимательно прочитал телефонограмму из Ганцевичей, долго рассматривал продувную физиономию Гоземана, а затем мягко поинтересовался, когда же все-таки погиб солдат Майснер — 20 или 21 августа? Гоземан, — чего от него никто не ожидал, — замялся. Рыкнул Ламла — и старший фельдфебель выдавил: солдат Майснер погиб 20 августа, а не 21-го. Всего рота понесла следующие потери: 21 августа — девять убитых и четырнадцать раненых, 20 августа — всего один убитый, то есть этот солдат Майснер. Но по разным причинам решено было считать его погибшим 21 августа.
Все собравшиеся в кабинете Ламлы офицеры (даже дурачок Пульманн) понимали, с чего это вдруг Майснер оказался в списке убитых 21 августа. Знали все — но посвящать госбезопасность в домашние секреты Вооруженных сил никто не желал. Штабы завалены отчетностью, чаще всего липовой, подожгут грузовой автомобиль — пишут: «уничтожен танк». 21 августа был бой, а на бой все списывается. На отдельно же погибшего солдата, да еще в день, когда, кажется, рота еще до леса не дошла, надо писать разные докладные, и в результате виновными окажутся командир подразделения и старшина роты.
Еще раз глянув на телефонограмму из Ганцевичей, молодой человек снял пушинку с лацкана. Спросил:
— По всем документам — погиб Майснер двадцать первого августа. Однако в похоронном извещении — двадцатого. Кто его писал?
Взоры всех устремились на побледневшего Пульманна, который дрожащим голосом заявил, что действительно извещение собственноручно написано им.
— Так откуда же вам стала известна точная дата гибели солдата Майснера?
— Мне об этом сказал капитан Клемм! Под его диктовку я писал похоронное извещение.
Скарута едва не вздрогнул от страха за Клемма. Капитан, оказывается, точнее Пульманна знал, когда пуля сразила сынка высокопоставленного руководителя. Первая мысль была: уж не у партизан ли обретался 20 августа капитан? Сомнительно, очень сомнительно, поскольку шпионы такого долгосрочного действия ни с какими лесными отрядами связываться не будут.
Кто такой капитан Клемм — полковник Ламла не знал и потребовал уточнений. Из Риги, доложил Пульманн, из штаба государственного комиссариата Остлянд, здесь же — в командировке, отметился в день прибытия, то есть именно в тот день, когда помогал ему, Пульманну, писать похоронку, то есть 24 августа.
Молодой человек учтиво спросил у Ламлы разрешения задать его подчиненному несколько вопросов. И задал, ответы показались ему неубедительными, и с прежней учтивостью он настоял: откуда какой-то слыхом не слыхавший о деревне Костеровичи капитан Клемм знал точно дату гибели вообще неизвестного ему солдата Майснера. Ведь сам Пульманн пребывал в том же неведении.
Чуть ли не плача, лейтенант воскликнул:
— Осмелюсь поправиться! Я мог знать, что мой подчиненный солдат Майснер погиб двадцатого августа, и мог об этом сказать господину капитану!
— А вы-то — откуда могли узнать? — не унимался молодой человек, и Пульманн привел решающий довод:
