Глеб пишет записки: «толкнуть Учпрофсож», «прищемить Совнархоз за саботаж и волокиту», «брякнуть по башкам завком нефтепрогона», и все делается в два счета. Гоп! — и перепрыгнул.
Но это-то Гладкову и нужно. В его задание вовсе и не входило рассказывать, как в действительности происходило дело, как постепенно преодолевались трудности восстановления нашего хозяйства. Ему нужно было сочинить чистокровного пролетарского скакуна, блестяще берущего барьер за барьером. Выдумать пролетарского героя, который знать ничего не желает, прет напролом и победоносно оканчивает дистанцию под гром аплодисментов восхищенных зрителей.
Героика — это литературный прием, при помощи которого одному человеку (герою) приписывается сумма деяний (подвигов), являющихся в действительности результатом работы целого ряда людей. Прием этот давнишний, и социальные корни его с достаточной ясностью вскрыты марксистской критикой. Стоило ли его воскрешать, да еще в применении к такой теме, как строительство советского хозяйства?
Гладков втиснул тему в готовый литературный штамп. Получился Глеб-Ахиллес, Глеб-Роланд, Глеб-Илья Муромец, но Глеба Чумалова не получилось. Форма задушила тему. Это грубая ошибка. Это и есть та плохая формалистика, которую на словах поносят, а на деле поощряют наши присяжные литературные критики.
4
Глеб возвращается домой с фронта. Спешит к жене. Но жена встречает его очень сдержанно. И в дальнейшем ни за что не хочет возобновить с ним супружеских отношений. Почему? Неизвестно.
Опять-таки — в жизни такие случаи бывают. Приезжает муж из долгой отлучки, а жена за это время его разлюбила и не хочет с ним больше жить. Но зачем это понадобилось Гладкову? Чем у него в повести мотивирован этот факт?
Даша стала стопроцентной коммунисткой? Но это не мотивировка.
Даша хочет проверить, хороший ли коммунист Глеб? Он доказывает это своей работой.
Даша не хочет, чтобы Глеб брал ее, как животное? Но сама отдается по-животному Бадьину.
Даша разлюбила Глеба и любит Бадьина? Нет, она гонит от себя Бадьина.
Как ни поворачивай, мотивировки не получается. Остается голый факт. Даша не желает жить с Глебом.
Гладков сочинил героическую женщину, которая решила раз и навсегда освободиться от мужского засилья, чтобы жить свободно и самостоятельно на благо коллектива. Она не признает ни ревности, ни постоянной любви. Захотелось — сошлись, и разошлись. На один раз, между делом. В этом строительство нового быта. Очень просто. В жизни это значительно сложней.
Но Гладкову совершенно неважно вдаваться в сложную проблему строящегося нового быта. Ему надо дать стопроцентную пролетарку-героиню, Жанну д’Арк, а Даша Чумалова его ни в какой мере не интересует.
Та же героика, как и в теме Глеба, тот же литературный штамп и шаблон.
Помимо основных двух тем, Глеба и Даши, в «Цементе» имеются разнообразные эпизоды: приезд эмигрантов, обыски, партийная чистка, смерть Нюрки, нападенье бандитов и др. Часть этих эпизодов дана вне всякой связи с основными темами, часть как будто чем-то связана; например, смерть Нюрки.
У Глеба и Даши — дочь Нюрка. Даша отдает ее в детский дом, где Нюрка и умирает. Глеб плачет; Даша героически переносит удар.
Бывает, что умирают дети. Но здесь, в повести, к чему это? Неизвестно. Умерла, и никаких мотивировок.
Происходит партийная чистка. Вычищают хороших, как будто бы, партийцев. Один из невычищенных возмущен:
«Пусть меня вычищают из партии, но этого безобразия не допущу». И больше об этом ни слова.
Что же, правильно вычистили или нет? Неизвестно.
Гладков ведет эту часть своего повествования, как бы хронику. Случаются разные события, о них рассказывается. Какая между ними связь — неизвестно.
Гладков сообразил, что от нашей советской литературы требуют одновременно двух диаметрально противоположных вещей: «героизма и быта», «прокламации и протокола». Требуют, чтобы Ленин был и Ильич и Петр Великий; Маркс — и Карл и Моисей; а Даша — и Чумалова и Жанна д’Арк.
И очень просто вышел из положения. Он не стал искать в быту героизма, в протоколах прокламаций, а поделил задание на две части. В одной дал героику, а в другой — как бы подлинную жизнь. В одной — Глеб и Даша, в другой — все остальное.
При быстром вращенье диск с дополнительными цветами кажется белым. При быстром чтении «Цемента» кажется, что синтез найден, что Гладкову удалось разрешить стоящую якобы перед советской литературой проблему. Но остановите вращенье, и синтез распадается на свои составные части.
В «Цементе» есть все, что рекомендуется в лучших поваренных книжках, но повесть получилась несъедобная, потому что продукты не сварены; и только для вида смяты в один литературный паштет.
«Цемент» понравился потому, что люди, мало что смыслящие в литературе, увидели в нем осуществление своего из пальца высосанного литературного идеала. Им показалось, что наконец-то мы получили вещь, по всем статьям подходящую под многочисленные литературные тезисы.
А в действительности «Цемент» — плохая, неудачно сделанная, вредная вещь, которая ничего не синтезирует, а только затемняет основную линию нашего литературного развития: преодолеть в трактовке советских тем героический штамп и найти такую литературную форму, которая бы тему не насиловала, а развивала по ей лишь свойственным особенностям.
Нетрудно подвести всех Глебов под Геркулеса. Но кому нужна эта греко-советская стилистика? Едва ли самим Глебам. Скорее тем, кто и советскую Москву не прочь обратить в «пролетарские Афины».
О. Брик. Разгром Фадеева
Вскоре после Октябрьского переворота Горький получил от крестьян какой-то деревни письмо с просьбой:
«Дорогой Алексей Максимович, почему это только буржуй танцует, а мы не танцуем? Пришлите нам, пожалуйста, самоучитель танцев».
Примерно так же рассуждают наши пролетлитераторы. «Почему это только у буржуев беллетристика, а у нас беллетристики нет? Давайте нам самоучитель беллетристики».
В результате самоучитель беллетристики как-то существует, и по нему пишется рабоче-крестьянская беллетристика. Образцом такой беллетристики считается роман Фадеева — «Разгром».
Роман этот довольно ловко сделан и напоминает разговор русского по-французски фразами из самоучителя.
Человек знает язык не в его элементах, не в его грамматике, а в готовых фразах — и получается как будто очень складно. Но достаточно человека пересадить в другую обстановку — и все фразы из самоучителя будут звучать неуместно. Если, например, человек знает, как спросить по-французски «Когда отходит поезд на Париж?» — то на вокзале эта фраза будет звучать хорошо, а на аэродроме будут звучать глупо. Но заменить слово «поезд» словом «аэроплан» и слово «отходит» словом «отлетает» человек не сумеет, потому что он знает не язык, а только готовую фразу.
Фадеев не поставил перед собою вопроса, когда учился по самоучителю: «Не изменилась ли та социальная обстановка, в которой этот самоучитель создавался, и уместно ли этими готовыми фразами объясняться в нашем сегодняшнем обиходе?»
Фадеев не поставил перед собой вопроса: имеет ли вообще смысл сейчас писать беллетристическое произведение на тему гражданской войны, о которой у нас сохранилось столько ценных и увлекательных документов.
Фадеев подошел к своей задаче чрезвычайно просто. Его совершенно не интересует реальная обстановка, в которой происходит действие его романа. Его, по самоучителю, интересует только внутреннее переживание отдельных героев. Воронский выразился по этому поводу чрезвычайно элегантно:
«Писателя (Фадеева. — О. Б.) интересует внутренний мир его героев, а не их внешнее поведение». Под внешним поведением следует, по-видимому, разуметь борьбу партизан за советскую власть. Фадеева эта сторона дела не интересует.
Нет ничего удивительного, что в самоучителе, по которому учился Фадеев, интерес к так называемому внешнему поведению человека — чрезвычайно мал. Объясняется это тем, что буржуазные беллетристы интересовались исключительно внутренними переживаниями героев и совершенно не интересовались тем, что делают эти герои вовне.
У Андрея Белого в романе «Петербург» есть фраза. Характеризуя одного из героев, он говорит: «заведовал он где-то там провиантом». И действительно, какое дело Андрею Белому до какого-то там провианта! Но Фадеев, обучаясь по самоучителю, забыл, что мы провиантом очень интересуемся и что внешнее поведение человека и есть то, чем определяются ценность и интерес наш к человеку. Человек для нас ценен не тем, что он переживает, а тем, что он делает, — поэтому не интересоваться его внешним поведением нам никак нельзя.
Мексиканский товарищ Ривера, побывав в наших театрах и кино и почитав нашу литературу, сказал: «Странно, в ваших театрах и романах не видно, чтобы революция была общественным фактом. Она дана как факт семейный: муж — за, жена — против или наоборот».
