— Климат, кожа, музон, вставочки деревянные, — подпевал я ему, предчувствуя развитие событий. И не ошибся. Буквально через пару сотен метров маршрутка снова остановились, и теперь мы остались уже вдвоем.
— Не, к черту купе, — обернулся он ко мне совсем по-приятельски. И уверенно заявил сквозь смех: — Все, у нас теперь родстер.
— Да не вопрос! Красный «итальянец», салон — слоновая кость. Может, «Ламборджини»? — предположил я. От души посмеяться не удалось. Четвертый дом, упершийся в Аргуновку торцом, был уже совсем рядом. — Ладно, я тут выйду. Придется тебе одному на родстере по маршруту прохватить, — сказал я, на прощание обернувшись перед плавно отъезжающей дверью.
— Да на хрена мне теперь этот родстер! — с оптимизмом воскликнул шофер. — Все, я теперь в болиде! — гордо сказал он, провожая меня взглядом. И рванул к следующему пит-стопу.
Зайдя в квартиру, я еще улыбался. С трудом выдержав натиск собачьих приветствий, переодевшись, немного послонялся по жилищу. Хотел было упасть на вожделенный диван, но. Вирус импровизации, схваченный мною в маршрутке, уже множился в мозгу, тормоша дремлющую душу. Та вскоре проснулась, и они вместе стали упорно вытеснять меня из сладкой зоны рутинного мещанского комфорта. Легкая нота беспокойного возбуждения запела где-то глубоко во мне, чуть отдаваясь в пальцах. Сопротивляться я толком не мог да и не хотелось. Еще немножко потянул время, выкурив сигарету на балконе.
И сел писать.
И не успел опомниться, как новый день подхватил меня утренним течением. Оказавшись в стенах морга, я вдруг с огромным удивлением узнал, что за ночь холодильник пополнился всего одним трупом. Да, такое тоже иногда случается, даря законную передышку секционному санитару. Это называется «паузой». Или затишьем. Или просто «тишь».
Тишь. Секция
Отчего она наступает, никто наверняка не знает, но каждый грешит на разное. Бумажкин склонен видеть в причинах погодные и социальные факторы. Лично мне его рассуждения кажутся совершенно реальными. К тому же на стороне опытного санитара, похоронившего на своем веку около 50 000 сограждан, стоят многолетние статистические наблюдения.
— Слышал, завтра заморозки под утро обещают, и давление вверх скакнет, аж до 752. Так что выспись сегодня как следует, — говорил Вова, закуривая сигарету, торчащую из-под усов.
Со стороны можно было бы подумать, что он беспокоится за мою метеочувствительность. Но Владимир Александрович беспокоился не за нее, а за метеочувствительность тех, кто балансирует сейчас на грани жизни и смерти на вверенной клинике территории. Он был точно уверен, что некоторые из них не вынесут капризов переменчивой природы и угодят к нам. Главный вопрос заключался в том, как много их будет. Бумажкин, будучи жизнелюбивым пессимистом, прогнозировал приличное количество. А потому мне надо было выспаться, чтобы быть готовым к вероятной неуемной мясорубке.
И если с погодными предсказаниями Бумажкин иногда промахивался, впрочем, как и сам Гидрометцентр, то с социальными всегда попадал в точку. Все мы знали эти фрагменты календаря, сулящие напряженные деньки.
Вовка Старостин хоть и допускал влияние природы на занятость санитаров, но больше верил в могущество диспетчеров службы трупоперевозки, ведь именно они направляют бригаду в тот или иной морг.
Как бы то ни было, все мы были готовы изрядно напрячься в определенные моменты года. Итак.
Окончание Великого поста, Пасха Христова. Тут все очевидно. Старики прекращают поститься, и для многих разговление становится серьезным испытанием. А для некоторых очень серьезным. Алкоголь и обильная еда — древнейшие признаки благополучия и процветания. Именно они частенько распахивают перед людьми двери на ту сторону, украшенные праздничной сервировкой хлебосольного стола. Обычно это начинается через сутки после ежегодного Воскресения Христова. Бригады трупоперевозки становятся частыми гостями, и ночники встречают утреннюю смену невыспавшимися. Изобильные пасхальные холодильники граждан до отказа наполняли холодильник морга, заставляя забыть нас о передышке.
Новый год. Ну, это вообще особый случай. Тут уж гуляют все, верующие и безбожники. Утром 31-го мы еще хороним. А потом. потом начинаем работать через день. Второго, четвертого, шестого, восьмого. В те дни, когда кое-как стараемся урвать вместе со всей страной новогоднего веселья, дежурные труповозы все едут и едут, везут и везут. И когда мы появляемся — нас ждет аврал. Например, двадцать домашних. Числа четвертого, когда на троих с утра 17 выдач, тебе светят как минимум 8—10 вскрытий, а после, финальным аккордом, — все двадцать прибывших. А послезавтра у них похороны. Но так как завтра мы не работаем, вот вам, парни, двадцать пакетов с вещами и — Бог в помощь. В такие моменты со всей ясностью понимаешь, что выбрал по-настоящему тяжелую мужскую работу.
Детишки, взрослые, пенсионеры и даже некоторые собаки — все любят Новый год. Каждый по-своему, но любят. И только Баба Яга на детском спектакле все старается помешать общей радости. То звезду с елки упрет, то гирлянду перекусит или Снегурочку похитит. Вот санитары моргов — как та Баба Яга. Новый год они ненавидят.
Больше них этот праздник ненавидят разве что санитары судебных моргов. Один из них как-то рассказал мне, как это там, у них, происходит. Все начинается в первые же часы наступившего года. Захлебнувшиеся и выпавшие из окон отмечальцы, алкогольные отравления и. отдельной строкой — аспирация пищей. Я и представить себе не мог, что это настолько массовое явление. Ребята-«судебники» даже составили рейтинг того, чем насмерть давятся россияне. На первом месте. что бы вы думали? Вареное яйцо. Я тоже был очень удивлен. Вторую позицию занимает сало, а третью — жареное мясо. И хлеб — на четвертой. Хлеб! Мне трудно представить человека, который за новогодним столом жадно впихивает в себя обычный хлеб. Получается, что и такие тоже есть.
И конечно же, славный праздник Первомай. Долгие шашлычно-дачные майские дни словно извиняются перед нами за новогодний аврал. Несмотря на то, что народ гуляет не хуже, чем в январе, делают они это преимущественно за городом. Да и стариков, летом живущих на дачах, вывозят в основном в мае. Так что в начале мая в Царстве мертвых четвертой клиники наступает относительное затишье, объявляя о начале летнего падения объема. Зато у санитаров областных моргов работы заметно прибавляется.
Все становится на круги своя с наступлением сентября. Шестерни похоронного механизма с каждой неделей набирают обороты, давя из нас капли трудового пота.
В тот день «тишь» настала без видимых причин, что тоже иногда случается, подтверждая версию Старостина о главенствующей роли диспетчеров. Отправив в последний путь семерых клиентов, мы с Вовками расположились за столом «двенашки», кто с чаем, а кто с кружкой халявного молока, доставшегося нам от государства за вредность. Непривычная тишина отделения, лишенного требовательных звонков родни, лязга подъемников и металлического визга пилы, ласкала слух, обещая беспечный рабочий день.
Одним из главных признаков затишья в отделении был присмиревший пустой секционный зал. К двенадцати часам дня на одном из столов тоскливо лежала ампутированная мужская нога, основательно исполосованная дотошным патологоанатомом. Очень хотелось обойтись без вскрытий, но гражданка с фамилией Рубинсон, поступившая к нам накануне ночью, все еще ждала своей участи. Никаких медицинских документов к ней не прилагалось, и я покорно ждал вестей от агента. Вскрывать Зою Иосифовну жуть как не хотелось. Был шанс хотя бы на день выбраться из кровавой карусели последних недель. Томление духа моего было велико. Думал даже просить содействия у Высших Сил, да постеснялся тревожить Господа своего по таким пустякам. Немного посомневавшись, в качестве компромисса решил обратиться к иудаизму, благо повод был подходящий. «Яхве, помоги мне, если это возможно. — Подумав, на всякий случай добавил: — Гражданку Рубинсон вскрывать — это же противоречит религиозным канонам, — вернулся к главному вопросу. — Ей же девяносто один год! Да кому нужно это вскрытие?! И потом, не вскрывать — это же в наших общих интересах. Уверен, все мировые конфессии меня поддержат. Рубинсон, Рубинова, Рубин-оглы — какая разница?.. Ведь девяносто один, а не девятнадцать». Спустя несколько минут после моего обращения, которое заканчивалось протяжным «ну пожалуйста», в комнате отдыха появился довольный Вовка.
— Все, Темыч, без рукоприкладства сегодня. Принесли карту на Рубинсон. Только там у нее, правда, рак прямой кишки, — сказал Старостин, вглядываясь в затертую амбулаторную карту поликлиники. — Так что ты ей памперс сними, новый надень — и всего делов.
Окрыленный долгожданной передышкой, я рванул в холодильник. Достав покойную, действительно увидел на ней памперс. Взяв новый, решительно подошел к старухе. И тут же понял, что все не так просто, как казалось на первый взгляд. Раздувшийся памперс омерзительно смердел, взывая к самым непроизвольным реакциям. И сама покойница как минимум не уступала ему. Даже не попытавшись снять подгузник, я сразу отошел от подъемника метров на пять, глубоко вдохнул и, что было сил задержав дыхание, словно Кусто перед погружением, взялся за дело. Быстро справившись с задачей, отдышался на некотором расстоянии от трупа. И снова глотнув воздуха, убрал Рубинсон в холодильник.
