Поначалу, в первые дни санитарской работы, я иногда путал агента с родственником и принимался участливо задавать совсем не те вопросы. Но вскоре я стал безошибочно определять их, даже с большого расстояния, хотя на первый взгляд никаких особенных признаков, выделяющих агента, нет. Пожалуй, лишь собранные, внимательные глаза профессионала и уверенное выражение лица.
Впрочем, уверенное выражение на лицах ритуальных агентов, бывает, сменяется напряженной нервозностью. Ивто утро, в 8.25, я мог это отчетливо наблюдать на примере одного из них, Сереги. Появившись во дворе морга первым, он уже минут двадцать нетерпеливо посматривал на ворота, все чаще и громче приговаривая «да что ж за такое». Как я заметил, Сереге в последнее время не везло. Мы с ребятами прозвали его «Торопыжкиным», ведь он всегда приезжал раньше времени и терпеливо слонялся у дверей. И как назло! То катафалк попадет в пробку, то порвется в дороге обивка на гробе, то в цеху забудут положить в ящик пакет с подушкой и покрывалом. И все не по его вине, но выкручиваться перед родственниками приходилось ему, агенту.
— Что, опять автобуса нет? — спросил я его, без удовольствия прихлебывая слитком крепкий кофе.
— Да не, вон он стоит, — отмахнулся Серега. — Все в полном порядке, да вот. Только родни-то нет! А у них отпевание начинается через. — вскинул он руку с часами, — .через три минуты. И где они ходят, а?
— Они помнят про отпевание, ты уверен?
— Так сколько можно повторять-то? Звоню им — трубку не берут. Что за люди.
— В последнее время что-то частенько такое происходит. Народ на похороны опаздывает. Второй случай за неделю, — заметил я.
Дверь служебного входа приоткрылась, показав в проеме мясистую лысую голову водителя катафалка.
— Серег, ну что, где они, а? — озабоченно поинтересовался он. — Нам еще по пробкам в Николку тащиться, — вздохнул водила, когда Торопыжкин развел руками. Со стороны эти двое были похожи на самых заботливых и ответственных родственников гражданки Шарыгиной. Да и других, настоящих, в наличии не было.
Не появились они и спустя пятнадцать минут, безнадежно пропустив свое место в очереди утренних выдач. Серегино беспокойство сменилось раздражительностью, от которой было недалеко до злобы. Но он держал себя в руках, сердито бубня что-то себе под нос. Рядом с катафалком прогуливался водитель, куря и той дело поглядывая на ворота морга.
В итоге семейство Шарыгиных опоздали на похороны горячо любимой бабушки на час с лишним, доведя своего агента до белого каления. Когда Серега наконец-то увидел их, неспешно подходящих к отделению, то нашел в себе силы сдержанно поздороваться с клиентами и даже попытался изобразить какое-то подобие улыбки.
— Отпевание вы пропустили. Надо быстро забирать и скорее в крематорий,
— холодно уведомил он их.
— Да, извините, — потупились Шарыгины.
— Пробки, да? — из вежливости поинтересовался агент.
— Будильник не прозвонил, и мы проспали, — бодро отрапортовал мальчуган лет восьми, держа за руку мать, окрученную большой черной шалью.
— Проспали? — удивленно протянул Серега, глядя на парня.
— Ага, — довольно кивнул тот, важно поправляя очки.
— Понятно, — ответил агент, подмигнув ребенку.
— Мама, а когда бабушку принесут? — пытался выяснить тот, потягивая маму за рукав пальто.
— Тихо, Семен, — осадила она его и продолжила обсуждать что-то с Серегой. Ребенок обиженно отвернулся и принялся разглядывать стену, чуть шевеля губами.
«Зачем он здесь? — подумал я, на ходу взглянув на маленького очкарика. — Неужели совсем не с кем оставить?»
Впрочем, дети на территории морга появлялись регулярно, словно цветы жизни на могилах старшего поколения.
Дети у ямы
Чаще всего они, притихшие и глазастые, держались рядом с родителями, захваченные общим подавленным состоянием, и в основном молчали. Но были среди них и такие, кто ускользал из поля зрения старших, и принимались исследовать окружающее.
Двое запомнились мне особо, и каждый по-разному.
Девочка лет пяти-шести, в ярком болоньевом комбинезоне и в кроссовках с огонечками, не на шутку напугала меня. А дело было так. Закончив одно из ранних вскрытий, я на минуту вышел из секционного зала. Собирался только дойти до зоны выдач, чтобы спросить у Бумажкина что-то по работе. А потому был в полной боевой амуниции — в бледно-рыжем переднике, залитом свежими потеками крови, и в таких же грязных перчатках.
Появившись так в коридоре, на мгновение обмер, не веря своим глазам. Прямо на меня двигалось цветастое белокурое создание ангельского вида. Шла так уверенно, будто направлялась прямиком в секционную, словно врач из клиники, пришедший на вскрытие. И улыбалась, на ходу кокетливо поглядывая на меня. Признаться, я растерялся, пытаясь сообразить, чей это ребенок. Поняв, что до открытой двери секции всего пара-тройка метров, я кинулся к ней.
— Так, кроха, ну-ка стой! — строго сказал я. И чуть было не положил на нее руку, но вовремя сообразил, что стою перед дитем в окровавленных перчатках. А если учесть передник и несколько кровяных пятен на руках, чуть ниже локтя, то получалось, что я был весь в крови. Но отступать было некуда. Ведь если она заглянет в «мясной цех» — последствия будут непредсказуемыми. Может, глянет и дальше побежит, так ничего и не поняв. А может — шок с потерей речи. Решительно преградив ей путь, я быстро сорвал перчатки, освободив относительно чистые руки, покрытые белыми разводами талька.
— Меня мама отпустила! — негодующе выпалила она, когда я повел ее прочь от зловонной кровавой комнаты.
— Правда? Это она молодец! — весело ответил я, стараясь сгладить конфликтный момент. И хотел добавить еще что-то в том же духе, но маленький свободолюбивый человек неожиданно рванулся всем телом и бросился назад по коридору, прямо к открытой секционной. Толком не успев ничего сообразить, кинулся за ней. «Не, не успею, — пронеслось у меня в голове в такт звонкому детскому топоту. Между девчонкой и проемом двери оставалось меньше метра. — Вот черт!» — мысленно проорал я, вытягивая к ней руку, но было поздно.
Поймать вольное дитя я не успел. И не известно, чем бы все это закончилось, но. Мой ангел-хранитель. или ее ангел. нет, наверное, все-таки они оба, спасли ситуацию. Такине повернув голову в сторону «мясного цеха», малышка бросилась дальше по коридору, задорно взвизгнув. А спустя пару секунд была подхвачена на руки доктором Савельевым, удачно выходящим из своего кабинета.
— Все, попалась, красавица! — протянул он баритоном, улыбаясь и косясь на меня недобрым взглядом. — Откуда у нас тут такое чудо? И как звать? — говорил он, бережно унося брыкающуюся девчонку прочь от секционной зоны. — Куда ж у нас взрослые-то смотрят?
— Я Оксанка, и мама мне — раз-ре-ши-ла! — по слогам отчеканила она, надувшись на Савельева. — Значит, мне можно бегать, как вы не понимаете?! — не унимался ребенок, требуя свободы перемещения, обещанного родительницей.
Облегченно вздохнув, я смотрел им вслед, позабыв, куда шел. «Пронесло, слава богу!» — пробубнил я, возвращаясь в грязный вонючий секционный мирок.
Окинув взглядом кафельное пространство, с ужасом представил, что замечаю ребенка только тогда, когда он уже стоит перед стальными столами. Наскоро перекрестившись, вытянул из коробки новую пару перчаток. «Оксанка хоронит кого-то из родни, вместе со своей семьей. Только они все у автобуса курят, а дите по моргу носится! А мамаша-то ведь и не узнает, поди, как это было опасно», — подумал я, снаряжая иголку тонкой прочной нитью.
Но я ошибся. После того как Владимир Владимирович сдал Оксанку на руки непутевой мамаше, словно сказочный дядя Степа, он не поленился и дословно объяснил семейству, где именно была отловлена их наследница. Мамаша испуганно схватила беглянку за руку и начала было ругать ее. Но та, свято уверенная в своей правоте, возмущенно гнула свою линию. «Ты, мамулечка, мне сама разрешила тут погулять! А теперь ругаешь? — возражала она, нажимая на каждое слово. — Нельзя детей обманывать, вот что! — обиженно закончила она, выставив взрослых главными виновниками происшествия. А те, не найдя в себе сил на бытовую педагогику и не желая вступать в полемику с Оксанкой, попросту попросили дитя помолчать.
Спустя пару недель после этого случая похоронные будни Царства мертвых свели меня с другим российским гражданином, не имеющим паспорта. Ближе к полудню в череде выдач случилась пауза, и мы с Вовкой Старостиным вышли на крыльцо служебного входа, где нас ждала заслуженная передышка.
Июньское солнце старательно грело серый монолит больничных стен, будто старалось наверстать упущенные пасмурные зимние дни. Скрытные городские птицы были с ним заодно, заполняя двор морга неуместным веселым чириканьем. Эта бесхитростная летняя благость была выше людской суеты, слепо взирая на всех нас с высоты миллионов лет. Само человечество, так гордящееся своей значимостью, было с трудом различимо в бесконечном океане времени, теряясь в пене очередной волны. Просто крошечный эпизод, затерянный в мириадах таких солнечных дней. В нем разом умещаются наши пещерные предки, тени потерянных цивилизаций, мучительное и прекрасное Средневековье, жестокость просвещенных столетий и хрупкое, мнимое благополучие космической эпохи, где стремительный прогресс соседствует с примитивным голодом. Есть там и Финишный проезд с четвертой клиникой, заставленный катафалками двор мертвецкой, крыльцо служебного входа, на котором двое — в темно-грифельных хирургических пижамах.
