Простите меня: я не в силах воплощать в слова “избыток жизни”, дарованной нам во Христе. Не вижу, как возможно приступить к тому, чтобы изобразить как‑то тот чудесный, при всей парадоксальности, клубок заполняющей сердце жизни. Вот, я ненавижу себя, как я есмь. От этой ненависти к себе молитва становится как бы безумною, всепоглощающею и вырывает меня из всего тварного; переносит дух мой в светоносную беспредельность, неописуемую бездну. Там я забываю горечь тяжкой ненависти к себе: все становится Любовью Бога в тотальном отвлечении от себя. Так странно сплетаются — ненависть к себе с любовью к Богу. То же со страхом: он пожирает меня до большой боли, но Любовь исцеляет эту боль, и я не помню страха. Но когда дух наш возвращается от этого пира Любви Божией во Христе, тогда снова привходит страх удаления от того Света, от той Жизни: не навсегда ли сие?
Сам человек не хочет возвращаться в сей мир, но любовь к Богу–Христу неотрывна от любви к ближнему — сочеловеку. Пребывать и действовать в условиях земной повседневности возможно не иначе, как при сниженной благодати. В состоянии крайней напряженности молитвы — как и о чем будешь говорить с людьми, страдающими в борьбе за хлеб и жилище, за семью или супружескую связь, за неудачу в делах или от болезней, своих или дорогих близких душ, и подобное сему? Не поможешь человеку, если презираешь его примитивные нужды. В служении христианском неотступно сострадание любви. Нужно: или принять в свое сердце трудности и горе пришедших, или обратное: войти в их сердце, в их терзания, стать с ними едино. Вынуждаешься стоять при этом в опасности вступить с ними в борьбу, заразиться их спорливостью, раздражиться их противоречиями и непослушанием; нередко же и неприязнью к тебе. Им служишь, им отдаешь приобретенное десятилетиями плача святое достояние, а они тобою же недовольны. Бросить их? Или умирать за них, как умирали все апостолы и их наследники–пастыри?
“В труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе… ежедневное стечение людей, забота о всех Церквах. Кто изнемогает, с кем бы я не изнемогал? Кто соблазняется, за кого бы я не воспламенялся?” (2 Кор. 11: 27–29)… И опять он же: “…ныне, как и всегда, возвеличится Христос в теле моем, жизнью ли то, или смертью. Ибо для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение. Если же жизнь по плоти доставляет плод моему делу, то не знаю, что избрать. Влечет меня то и другое: имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше; а оставаться во плоти нужнее для вас. И я верно знаю, что останусь и пребуду со всеми вами, для вашего успеха и радости в вере” (Фил. 1: 20–25).
В подобном разрыве живут обремененные пастырским служением. С одной стороны ясное сознание, что нет пользы человеку, если он приобретает весь мир, а душе своей повредит (ср.: Мк. 8: 36); с другой — повеление Господа: “… идите, научите все народы, крестя их во имя Отца, и Сына, и Святого Духа” (Мф. 28: 19). “Даром получили, даром и давайте” (Мф. 10: 8). Параллельно с этим идет мысль: самая насущная нужда людского мира в том, чтобы ЗНАТЬ ИСТИННОГО БОГА (Ио. 17: 3). Но как найти Его? Итак, необходимо, чтобы ЗНАНИЕ Бога пребыло на земле, чтобы люди не блуждали, как овцы без пастыря. Это знание настолько важно, что преп. Исаак Сирии говорит страшную вещь, трудно понимаемую и не без боли воспринимаемую: “Творящих знамения, чудеса и силы в миру не сравнивай с безмолвствующим с ведением. Бездейственность безмолвия возлюби паче, нежели насыщение алчущих в мире и обращение многих народов к поклонению Богу”, (преп. Исаака Сирина Слово 56–е, стр.280).
Возлюбить внешнюю бездейственность безмолвия более, чем насыщение алчущих? Есть два вида алчущих: телесно и духовно. “…Наступают дни, — говорит Господь Бог, — когда Я пошлю на землю голод, — не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его. В тот день истаявать будут от жажды красивые девы и юноши, которые клянутся грехом Самарийским и говорят: “жив бог твой, Дан! и жив путь в Вирсавию!” — Они падут и уже не встанут” (Амос. 8: 11–14). Ныне наблюдается повсюду смятение духа, непрестающее возрастать отчаяние. Книг издается как никогда много, но, к сожалению, большинство из них носит характер синкретический, с попытками склеить в единое целое разнородные элементы, часто в самом ядре своем противоречивые и практически несовместимые; откуда умножающаяся растерянность. Святой Исаак Сирин покаяние и разумное безмолвие считал наиболее верным путем к глубокому познанию Бога и жизни в Нем. И именно это, что так редко на земле, считал он наиважнейшим делом. Утеря истинного боговёдения, данного нам Христом и Духом Святым, была бы ничем не вознаградимым ущербом для всего мира.
Многих встретил я, проходящих серьезный кризис в плане духа. При общении с ними я вспоминал мой кризис, длившийся годами с предельным для меня напряжением. Когда победила во мне молитва, я бросил мою профессию (живописца) и поступил в Богословский Институт в Париже. Там собрались хорошие молодые люди и состав профессоров был на должной высоте. Но меня “душила” молитва день и ночь, и я оставил Институт, чтобы отправиться на Афон, где вся жизнь сосредоточена главным образом на богослужении и молитве. Слушать курсы по церковным наукам было в то время для меня невозможным, так как, отдавая силу внимания моего ума на усвоение преподаваемых предметов, я не находил затем в себе ту цельность устремления к Богу, с которой уже сроднился в предшествующее время. Мне было ясно, что если я жажду познать Бога, то я должен отдать себя Ему в большей мере, чем я отдавался искусству. Вечность Божия влекла меня. Но, покидая Францию, я все же сжигал мосты позади себя, чтобы, в случае колебаний, не смог затем возвратиться к прежнему. Я пережил одну минуту искушения: подымаясь от моря к монастырю, я был атакован мыслью: вот, ты добровольно идешь в пожизненную тюрьму! И это был единственный случай за всю мою жизнь, когда сердце мое на мгновение колебалось. Сейчас я вспомнил о нем, но в течение десятилетий я никак не обращался к прошлому: впереди, безмерно далеко искомое мною, а у меня всего лишь немного быстротекущих дней. Душа моя иссохла в суете этого мира, и мне нужна живая вода, исходящая от Творца моего и “текущая в жизнь вечную”. Я пишу и все время удерживаю себя, чтобы не говорить тем языком, который по существу единственно возможен для выражения мучительной боли всего моего состава, в искании моем Бога Спасителя моего. Все тело мое также молилось, сжимаясь тесно воедино. Лоб, крепко прижатый к земле; слезы текли ручьями, горящие, растворяя внутри меня жесткие камни страстей. Печаль сердца моего была сильнее, глубже, чем возможна она при какой бы то ни было потере земной. Я стремился открыть себя Богу всего, до конца. Я умолял Его не отвергнуть меня от Лица Своего; дать мне познать истинный путь к Нему; отстранить от меня всякое заблуждение, могущее отвести меня в сторону. Я знал мою низость, мою скверну, мое невежество, уродство, развращение и изнемогал от видения себя таким, как я есмь. И нужда моя исцелиться силою Духа Святого была подобною нужде молодого, жадно тянущегося к жизни, но нещадно убиваемого какою‑либо болезнью. Бог открылся мне еще до ухода в богословскую школу. На Афон я приехал свободный от сомнений в истинности Сына Божия, Который только и может мне открыть Отца Своего. Но я был во аде: Святому Святых невозможно принять такую мерзость. И крик мой об обновлении меня во всех планах моего существа был воплем в пустыне… боюсь сказать — в пустыне космической, не земной. И боль была вневременной.
Пережитое мною, с одной стороны, помогало мне в моем служении как духовника, сначала на Святой Горе, с монахами, затем в Европе, с людьми различных возрастов, психических состояний и интеллектуальных уровней, и с другой — вводило меня в ошибки. Я думал, что все люди стремятся к Богу с одинаковой силой, и в этом была моя ошибка. Судить по себе было не всегда правильным.
Глубоким было мое сознание моего убожества, но, несмотря на сие, я не мог отказаться от наложенного на меня духовнического служения. Я его не искал никак. Вообще я ничего не искал в мире сем в то время, потому что все мое существо влеклось к Богу, пред Которым я так тяжко согрешил. Самоосужденный, я умом жил во аде. Лишь моментами я испытывал скорбь от неприязни некоторых отцов и братьев монастыря, вообще же мне было глубоко безразлично, какое положение я занимаю в этом веке, или как ко мне относятся старшие и младшие меня. Я не знал зависти. Не существовало для меня такого общественного или даже и иерархического ранга, который мог бы утолить огонь, пожиравший мою душу. Быть может, присутствие этого огня внутри меня вызывало раздражение некоторых на меня; быть может в силу этого горения мое поведение было не совсем обычным для людей? Кто знает. Только всею силою я нуждался в прощении от Бога и не внимал ничему другому.
