— Помяните мое слово, эта злополучная ветка однажды обломится, — задумчиво проронила Ольга Адольфовна. Она как раз вышла в сад вместе с неизвестным мне молодым человеком. Кладоискатель походил на сумасшедшего ямщика, вообразившего себя лордом, а лицо Ольги Адольфовны выражало терпение философа, угодившего в лапы к людоедам.
— Не обломится! — возразила Муся, отводя от раскрасневшегося лица край юбчонки, мешавший отправить в рот очередную ягоду. — Когда черешни поспевают, мы всегда так висим. Уже который год!
— Но вы растете и становитесь все тяжелее. А дерево стареет, — холодно заметила мать.
Она неплохо изучила свое чадо. Муся питает уважение к логическим доводам.
— Ладно! — И обе девицы ловко спрыгнули с дерева.
Светлана прощебетала:
— Чтобы стать циркачками, надо много тренироваться!
— Мы будем наездницами, — прибавила Муся.
Кладоискатель (потом мне объяснили, что он приходится младшим братом бывшей Мусиной нянюшке), внимавший этим пререканиям с подчеркнуто кислой миной, снова обратился к хозяйке:
— Жаль, что мы не поняли друг друга, тетенька. Ваш рационализм вам очень вредит. В таком случае у меня осталась только одна просьба. Помните, я оставил вам на хранение серебряный масонский перстень? Надеюсь, он цел?
— Это с черепом, что ли? — Муся пренебрежительно дернула плечом. — Он лежит в ящике комода. Только никаких магических свойств у него нет. Я положила его в стакан и поставила на тумбочку возле кровати, как вы тогда говорили. Но никакого будущего я во сне не увидела. Мне просто приснился тигр!
— А воды в стакан ты налила? — раздраженно осведомился кладоискатель.
— Нет. Это так важно?
— Это совершенно необходимо, — отрезал он, прикрыв глаза с видом засыпающего петуха, который он, надо полагать, считает загадочным. — Но теперь ты уже не сможешь попробовать. Слишком поздно. Перстень мне нужен, изволь принести его сюда.
— Возьмите! — Дева протянула кладоискателю магический предмет, насколько я успел разглядеть, довольно грубой работы. — Но я уверена, что вода тоже не помогла бы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Многообещающий молодой человек
Первые недели своей жизни в Блинове я вспоминаю словно куцый пестрый клочок запоздавшей юности. Юность моя не состоялась: ранние тревоги, печали и немилый труд отяготили и омрачили ее. Но когда я прибыл в Блинов, мне почудилось, будто эта загубленная пора, которую принято считать самой счастливой, возвращается ко мне. Смутные самодовольные мысли о неких особых заслугах перед судьбой, о вознаграждении за стойкость в испытаниях глупейшим образом зароились в моем мозгу. Я подозревал, что они не больно остроумны, но мне казалось, что и вреда от них нет, приятность же несомненна.
Судя по всему, моя участь и впрямь решительно менялась к лучшему. Место товарища прокурора в губернском городе, жалованье, от размеров которого голова шла кругом, квартира, прислуга! Но главным было не это. Унылый полунищий зубрила, за которым вдобавок тянулись слухи о каком-то давнем, но крайне неприятном случае, связанном с припадком умопомешательства («Говорят, такие вещи могут повторяться…»), — сей достойный сожаления тип вдруг оказался в Блинове интересной московской штучкой, блестящим молодым юристом, любимчиком прокурора Горчунова, слывшего примером неподкупной суровости.
Интеллигенция Блинова встретила меня как нельзя более приветливо. Моего знакомства искали, к моим суждениям прислушивались, меня наперебой приглашали в уважаемые дома, в глазах женщин мелькали обещания, верить которым было и жутко, и соблазнительно.
В ту же пору завязался у меня первый «настоящий», как мне тогда показалось, роман. Елизавета Андроновна Шеманкова, юная супруга одного из чиновников губернской канцелярии, была обворожительна, остра на язык, славилась веселым нравом и умением одеваться. О, я хорошо ее помню, но тому есть причины далеко не любовного свойства. Сам же роман по прошествии лет полностью изгладился из моей памяти. Виной тому, вероятно, я сам: моего эгоистического опьянения нежданным успехом в этой интрижке было больше, чем какого-либо иного чувства. Впрочем, и госпожа Шеманкова пустилась в сие предприятие скорее от скуки…
Да, на склоне лет мне куда дороже воспоминание о маминой горничной Стеше, некрасивой добродушной солдатке, бесхитростно приласкавшей пятнадцатилетнего недоросля. Мы никогда с ней не разговаривали. Стеша вообще была поразительно молчалива. Наверное, именно благодаря этому она продержалась в нашем доме куда дольше своих предшественниц. Мамины нервные вспышки никогда не могли поколебать ее спокойствия.
Была ли то кротость, тайное презрение, тупость? Не знаю. Но вечер, когда, дождавшись, чтобы родители ушли в гости, а Боря уснул, я прошел на кухню и полоснул себя столовым ножом по руке, памятен мне поныне. Сговора меж нами не было. Два-три взгляда, задержавшиеся на неуследимую долю секунды дольше обычного, — только и всего.
Кровь бойко закапала на пол. Это зрелище придало мне отваги. Я подошел к двери комнаты для прислуги и решительно постучался.
— Стеша, пожалуйста, перевяжите…
В ее каморке было уютно и чисто. Ни о чем не спросив, Стеша быстро, умело обработала рану. И прежде чем я успел придумать, как действовать, чтобы остаться, спокойно накинула дверной крючок.
Через три недели мама рассчитала Стешу. Много позже я узнал, что Боря обо всем догадался и намекнул ей о наших отношениях. Ему уже шел восьмой год. Это был очень сообразительный ребенок.
Потом, конечно, было еще несколько более или менее мимолетных приключений. Каждое оставило в памяти легкую тень нежности, признательности или отвращения. Но одну тень, не более.
Вообще на роль дамского угодника или тем паче пожирателя сердец я не годился. Хотя никогда не был равнодушен к женскому обаянию. Будь у меня побольше досуга, такое неравнодушие могло бы привести ко многим нелепым и прискорбным заблуждениям. Я знавал отличных молодых людей, превративших свою жизнь в довольно неаппетитную путаницу амурных интрижек, выбраться из которой без ущерба для совести и самолюбия уже не было возможности.
Провиденье хранило меня от подобных лабиринтов. За это надобно быть благодарным, тем паче что сам я стойкостью не блистал. Тогда, в начале пребывания в Блинове, уже считая себя влюбленным в Шеманкову, я заметил, что прелести других особ также не оставляют меня безучастным. Соблазн был щекочуще весел, хотя я не мог не отдавать себе отчета в пошлости подобного умонастроения. Впрочем, в самом скором времени иные, куда менее приятные заботы завладели моим вниманием.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ни Богу свечка, ни черту кочерга
Уголовные дела в Блиновской губернии расследовались не слишком ревностно. Мне же по молодости лет казалось, что ведутся они просто из рук вон плохо. Итак, я возомнил, что призван покончить с подобным небрежением, и с жаром принялся штудировать эти изрядно накопившиеся дела.
Многие из них относились к девятьсот пятому — девятьсот седьмому годам: в неразберихе, созданной политическими баталиями, уголовные преступления особенно часто остаются нераскрытыми. Были, впрочем, и сравнительно свежие, но отправленные под сукно, по-видимому, безвозвратно.
Среди всего этого встречались преступления, чудовищные по своей изуверской жестокости. Встречались и настолько бессмысленные, что руки опускались. Служа в прокуратуре, надобно раз и навсегда запретить себе ужасаться и дивиться поступкам, на которые подчас способно человеческое существо. Мне, опять-таки по незрелости ума, казалось, будто я достиг подобной достохвальной твердости. Однако среди блиновских заброшенных дел нашлось несколько таких, что смутили бы и самого бесстрастного судейского выжигу.
Это были случаи исчезновения маленьких детей одного-двух лет. По губернии, начиная с девятьсот пятого года, когда похитили одиннадцатимесячную дочь купца Парамонова, набралось уже восемь таких пропаж. Последняя, когда исчез двухлетний сын вдовы Завалишиной, произошла около полугода назад. Похитители не оставляли следов. Или, как я предполагал, блиновским ищейкам недоставало рвения.
Первым, с кем я поделился этими подозрениями, был молодой, но уже известный в губернии адвокат Константин Кириллович Легонький. Его фамилию частенько принимали за прозвище, настолько она ему шла. Приятный, далеко не глупый, подчас даже прозорливый сверх ожидания, Константин Кириллович был именно легоньким. Я не сказал бы о нем «ни рыба ни мясо», ибо такое кушанье представляется безвкусным, а Легонький был остер и кипуч. Гораздо больше здесь подходит выраженье, слышанное мною недавно от Ольги Адольфовны: «Ни Богу свечка, ни черту кочерга».
