Вот с этим-то Константином Кирилловичем мы стали приятелями с первых дней моего блиновского житья. Нетребовательная, поверхностная и во многих отношениях попросту удобная, эта дружба при тогдашнем моем расположении духа казалась еще одним даром нежданно расщедрившейся удачи.
Костя Легонький всех знал, везде был вхож, принят, ценим. Благодаря ему я за считанные недели освоился в городе так, как без Костиной помощи не смог бы и за десятилетие. Не дожидаясь вопросов, он по собственному почину выкладывал всю подноготную любого, о ком бы ни зашла речь. И делал это так беззлобно, что никому не приходило в голову назвать его сплетником.
Защитительные речи Легонького сбивали с толку даже самых уравновешенных присяжных. Рассказывая о тяжкой судьбине своего подзащитного, впечатлительный Костя плакал настоящими слезами. Дамы, присутствующие в зале суда, поминутно прикладывали платочки к глазам. Порой и подзащитный, какой-нибудь звероподобный мужичина, начинал в голос реветь, потрясенный трогательной повестью собственных мук.
Сам Костя утверждал, что лучшие присяжные — купцы, их растрогать легче всего, а самые «трудные» — чиновники и женщины. Первых мудрено пронять, а вторые и расчувствуются, и всплакнут, а потом все равно вынесут свирепый вердикт. Но у Кости провалов почти не случалось. Он был-таки превосходным защитником, хотя из дурацкой бравады, часто свойственной молодым адвокатам, мог явиться в суд, не ознакомившись предварительно с материалами дела. «Мне довольно полистать его во время слушания. Нет ничего лучше экспромта», — повторял он.
Долгое время я был убежден, что это хвастливая болтовня, а в действительности Костя дела читает. Разуверил меня случай с некоей Монаховой, кстати, любопытный и сам по себе. Монахова, медицинская сестра, работавшая в городской больнице, обвинялась в мошенничестве. Она распустила слух — якобы ей свойствен особый дар определять пол еще не рожденного младенца, посмотрев в микроскоп на прядь волос будущей матери и обрезок ее ногтя.
Поскольку микроскоп находился в больнице, Монахова не давала своим любопытствующим жертвам немедленного ответа. Спрятав волосы и ногти в аккуратно надписанный бумажный кулек, она уносила его на исследование. Назавтра, явившись за ответом, нетерпеливая женщина получала его у маленькой растерянной старушки, матери Монаховой. Старушка то ли была, то ли притворялась грамотной. Она заглядывала в некую книгу, где ее дочь записывала результаты своих исследований, и по слогам читала: «Ла-по-тен-ко-ва — маль-чик». Плату за свои предсказания Монахова взимала предварительно, сама — этого она старушке не доверяла.
Если пророчество сбывалось, хорошо, если же после рождения ребенка к Монаховой являлись с претензией, она открывала свою книгу и показывала: «Лапотенкова — девочка». Так, сообщая мамашам одно, а записывая другое, обвиняемая всегда имела возможность доказать, что все было правильно, просто старушка сослепу напутала.
Предприятие Монаховой процветало до тех пор, пока завистливая соседка, та самая Лапотенкова, не подсунула ей на исследование клочок бороды своего супруга. Сообщение, что мещанин Лапотенков брюхат сыном, подтвердило догадку его смышленой половины, и Монахова попала на скамью подсудимых. Тут-то бедняжке и потребовались таланты господина Легонького.
— Взгляните на эту несчастную мать! — Костин голос пресекся от рыданий. — Вы знаете, каково жалованье медицинской сестры? Можно ли на эти крохи накормить восемь голодных ртов? Она растит их одна, и каждый вечер, когда она возвращается домой, восемь пар нетерпеливых детских глаз смотрят, принесла ли мама поесть…
Единственная пара бесстыжих глаз старой бобылки Монаховой уставилась на плачущего адвоката в немом ужасе. Но зря она боялась: Костя, как ни заврался, сумел-таки овладеть умами присяжных. Приговор был милостив, и Легонький, нимало не смущенный, принимал саркастические поздравления коллег.
— Победителей не судят, — подмигнул он мне, когда мы остались вдвоем. — Не выпить ли нам по этому случаю?
Таков был мой новый закадычный приятель, первый, кому я поведал о своих сомнениях.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
На базаре
Среди моих тихих чудачеств есть одно, не понятное, боюсь, решительно никому: я люблю бродить по харьковскому базару. Груды яств, на покупку которых не хватает моих жалких средств, не бесят, а веселят меня своей щедрой пестротой. После пережитых страшных лет приятно лишний раз убедиться, что все это незатейливое изобилие еще существует. Может, Россия не до конца погибла? Коль скоро другой страны у меня нет и не предвидится, подобные упования мне все еще не безразличны. Да и глаз, утомленный серостью конторских стен, отдыхает, блуждая среди разнообразия форм и цвета.
Между завсегдатаев базарной толпы у меня даже завелись свои любимцы. Помимо юродивого Саввушки, кажется просто не видящего никого из смертных, зато с доверчивой радостью поверяющего свои невнятные думы кому-то незримому, мне нравится веселый хромой продавец спичек и каких-то диковинных бутылок, внутри которых виднеется маленькая пушистая фигурка, похожая на человеческую.
Блестя хитрющими глазами, хромой зычно покрикивает:
Чудо двадцатого века:Советская власть загнала в бутылку человека!Сам одевается,Сам раздевается,Не ест и не спит,На солнце блестит,От подоходного налога освобождается!
Для другого товара, спичек, у него тоже есть своя присказка, покороче:
Спички шведские.Головки советские —Полчаса вонь —Секунду огонь!
Глядя на его лицо, я готов держать пари, что этот человек, часами выкликающий среди базарной толпы нелепые вирши, умен не на шутку, хотя, похоже, уж больно отчаянного нрава.
Сегодня я его не встретил. Зато другая моя любимица, старая еврейка в шляпе с бумажными цветами, по обыкновению, сидела на низенькой скамеечке с решетчатым ящиком на коленях. По ящику топталась толстая белая морская свинка с рыжими пятнами, за гривенник вытаскивая желающим билетики «на счастье». По временам старуха тоже заводит свою арию:
Десять копеек деньги небольшие,дом не построишь, крышу не покроешь,в Америку не уедешь!Но интересно узнать у дрессированного морскогоживотного свое настоящее, прошедшее и будущее!
Наклонясь к ней, я тихо спросил:
— Скажите, мадам, вы не знаете, тот хромой со шведскими спичками… почему его сегодня нет?
Она подняла свои сморщенные, как у черепахи, веки и устремила на меня долгий испытующий взор обесцвеченных временем глаз. И молчала так долго, так странно, что я уже решился уйти, не дождавшись ответа, когда она медленно проговорила:
— Эх, молодой человек, молодой человек. Кто не спрашивает, тот лжи не слышит. А вот хотите билетик? Интересно узнать у дрессированного морского животного…
Я протянул ей гривенник, и свинка, ткнувшись мордочкой в деревянную решетку, извлекла сложенный в трубочку листок из ученической тетради в клетку. Я развернул его и прочел: «Ваше настоящее омрачают заботы. В вашем прошедшем много бед и утрат. Но в будущем вы благополучно закончите начатое дело».
Молчаливым поклоном поблагодарив единственную женщину, для которой я еще молодой человек и которая к тому же не пожелала мне солгать, я отправился восвояси. Однако же, если я верно понял, бедный хромой… Неужели снова начнется? С некоторых пор об этом поговаривают, хотя душа отказывается представить, чтобы так, без войны, среди едва начавшей налаживаться мирной жизни…
— Слышал, — кивнул Легонький. — Скверное дело, и по всему, это один и тот же… или одни и те же, пес их знает! Главное, непонятно зачем. — Он зябко поежился. — А видел бы ты, как убивалась бедная мадам Парамонова! Дочка была любимая, последыш, мамаше ведь за сорок перевалило. К счастью, там еще пятеро: трое сыновей и две дочки. А старшая! Персик!
Уже начисто позабыв о горе мадам Парамоновой, Костя сложил пальцы и звонко чмокнул сию щепоть, как бы влепляя безешку воображаемому «персику». Это был его излюбленный жест. Даже живописуя суровые красоты горных Альп, он восклицал: «Ледяные озера! Неприступные скалы!» — и так же смачно лобзал сложенные щепотью собственные пальцы. Меня это обыкновение несколько коробило. Но было в Костиной непосредственности нечто такое, от чего любая критика в его адрес приобретала вид докучного брюзжания. Я так ни разу и не решился вслух посетовать на вульгарность некоторых его манер.
— Познакомишь меня с Парамоновыми? — спросил я, повинуясь какой-то ускользающей, самому еще не совсем понятной мысли.
