Мне было так стыдно и противно стоять теперь вместе со всеми, тащить в цех этот злосчастный станок, что даже дружеское подмигивание Володьки, — мол, дурак он, этот Сашок, — не утешило меня. Уж лучше я пойду к своим валикам. Этот гроб доволокут и без меня. Но как уйти, чтобы никто не заметил, не стал подшучивать и посмеиваться за спиной?
Когда станок втащили в цех и закрыли двери, я вернулся на лестницу. Никого мне сейчас не хотелось ни видеть, ни слышать.
«Ничего-то они, дураки, не понимают, — думал я. — Им что, — поднять да бросить. Я все равно буду писать. Вот назло им буду, пусть смеются, пусть обижают, а я буду писать все лучше и лучше, чтобы меня и в газетах печатали, и в книгах».
Эти надежды и обещания мои тоже были какие-то не сердитые, не яростные. Я очень устал. Я едва шел по ступенькам вверх к нашему с Володькой закутку, в пыльный полумрак.
Наш закуток был перед чердачной дверью. Там валялись старые вещи, стулья, столы, какие-то тряпки, стоял драный диван и еще вполне пригодное, внушительное кресло, обитое потертой кожей. До чего же удобно было в нем сидеть! Когда у нас с Володькой появлялось свободное время, мы прибегали сюда передохнуть.
Как только я увидел старое кожаное кресло, сразу плюхнулся в него. И такая была во всем моем теле усталость, что не хотелось думать больше ни о плохом, ни о хорошем. Что-то теплое, розовое разлилось вокруг. Послышался глухой шум, как будто недалеко не струей, а лавиной падала вода или как будто на площади собралось много народу.
Я вздрогнул. Нельзя мне было засыпать. Впереди еще почти весь рабочий день. Я еще не доделал валики, и если сегодня не сделаю их, Зайцев не оставит меня в своей бригаде. А потом я еще должен пойти к Андрею. А вечером к Любе. Не спи, не спи…
Кресло глубоко продавливалось подо мной. Я утопал в нем. Руки лежали на подлокотниках, голова сама собой клонилась набок. Перед глазами плыл туман. Я еще напишу про всех. И про Любу напишу, и про сегодняшнюю ночь, и про сегодняшний день. Нет, уж лучше напишу про себя. Пусть смеются, пусть гогочут… Пусть… Скорее бы стать взрослым, тогда бы никто…
Да проснись же! Потри лицо руками. Встань с кресла, иди вниз в цех. Слышишь, как визгливо скрипят резцы в обдирочном цехе, как тяжко и мощно ходит паровой пресс, — работают все, весь завод. Иди, вставай… Там впереди твоя звезда… Там…
* * *
— Лёпа, ты что, офонарел? — услышал я откуда-то издалека.
— А? Чё?
— Нога через плечо, вот чё. Мастак знаешь как носился? А Зайцев знаешь как орал? Хорошо я дотумкал, что ты здесь.
Я понял, что спал. Вскочил с кресла, запрыгал по ступенькам вниз. Володька за мной.
— Ты чего это не выспался? — спрашивает он.
— Любу хотел встретить, — признался я.
— Любу? Какую Любу?
— Нашу. Тараканиху.
— Ну и как?!
— Да никак. Долго не спал, а потом проспал, вот как.
— Эх ты, тютя, — искренне огорчился Володька. — Сказал бы мне, вместе пошли бы.
— Я подумал, что при тебе не смогу с ней поговорить, — признался я.
— Да ведь ты и не узнал бы ее, — сказал Володька.
— Как это не узнал? Тоненькая. Глаза по кулаку.
Володька рассмеялся.
— Да я тебе все наврал. Она похожа на цыганочку. Черненькая, быстрая. Глаза большие — это верно. А ростом как раз с тебя. Может, немного поменьше. И еще я тебе говорил, что руки и ноги, как спички. А на самом деле она кругленькая. Это уж я тогда так, нарочно болтал. Позлить тебя. Ну и втюрился ты, Ленька. Даже не пойму, как это может быть. Не видел ни разу и влюбился. Иди-иди к ней на свидание. Иди. В семь тридцать вечера, — Володька ухмыльнулся. — Надо же, где выбрали место для свидания, на кладбище! И не забудь про белый бант. А хочешь, пойдем вместе. Я издали тебе покажу.
— Вместе, Володька, не получится. Мне нужно сегодня смотаться пораньше. С другом стол покупаем.
— Ну и ладно, шагай один. Только не прозевай, не проспи.
— А я долго спал?
— Да не знаю. Минут двадцать. Ну и вломит тебе Зайцев!
Бригадир и в самом деле набросился на меня с криком:
— Стихи сочиняешь?! Тут дело горит, а он уплелся черт-те куда. Без этих валиков я как без рук. Не о стихах теперь нужно думать, тут вон какую поэму инженеры насочиняли, не сразу и разберешься.
Зайцев сердито махнул рукой на чертежи. Бледно-розовые листы чертежей были прикреплены к деревянным стойкам и висели над верстаком от края до края, как замысловатые географические карты с густым пересечением линий. Когда Зайцев начинал их читать, разбираться в них перед началом дела, мне иногда казалось, что передо мной не слесарь-сборщик, а штурман большого корабля, намечающий маршрут перед дальним плаваньем. Бригадир в самом деле был понимающий, как у нас выражались, «рубил по всей форме». А тут, видно, что-то у него не сходилось, вот он и нервничал.
— Поехали-поехали, — торопил меня Зайцев. — Взбодрись. А то у тебя такая морда, будто спал.
— Было немного, — сознался я. — Но теперь ни в одном глазу! Проснулся.
— Да ты что? Ночью по крышам лазал, вроде мартовского кота?
— Девушку надо было встретить.
Недовольное, жесткое лицо Зайцева расплылось в улыбке:
— Верный рыцарь?
— Дон Жуан, — вставил Савельич. — Ты ее с цветами встречал или с конфетами?
— Да так, ни с чем, — буркнул я.
— Сразу видно, промахнулся. Ни поцелуя, ни улыбочки. Вот и ходишь с кислой мордой, — пошутил Зайцев. — Если она у тебя такая бессердечная, кончай это дело. Измаешься без толку. Я уж девчонок знаю, можешь поверить.
Ему и в самом деле можно было верить. Высокий, красивый, с ямочкой на подбородке, с быстрой речью, он, кажется, мог покорить любую девушку. Я не хотел, чтобы он плохо думал о Любе, и признался:
— Мы не встретились. Я проспал.
— Э-э-э, гармонист, — протянул Савельич. — Складывай свою шарманку. Так дело не пойдет.
— Давай-ка теперь и тут не проспи, — сказал Зайцев. — Включай станок.
Станок взвизгнул. Тонкий валик закрутился так быстро, что можно было подумать — он недвижим. И только рука, пальцы чуяли через тонкую, мелкозернистую шкурку его оборотистое, горячее вращение.
От того, что бригадир не накричал на меня, а отнесся снисходительно и дружески, вдруг мне стало очень хорошо и радостно. Спать не хотелось ни капельки. Мысли текли быстро. Все будет как надо: в срок и точно. Вон как торопится Зайцев. Без меня ему никуда. Попробуй собери прибор без этих валиков! Они, можно считать, основа всему, всем подшипникам и шестеренкам. Дело мое непростое. Поставь сюда неумельца — перешкурит, набракует — все пойдет в хлам. А я вот — раз, и готово. И еще один валик готов, и еще. Тут нужно только завестись хорошенько, разгорячиться. Справлюсь не только с валиками, с чем хочешь. Поработаю, буду собирать приборы не хуже Зайцева. Кто знает, может быть, на такое дело у меня талант, может быть, я стану сборщиком даже получше, чем он. Может быть, я в отца, а он все умел. И если бы не водка… Эх, каким бы он мог стать человеком!
Вот — получайте. Вот вам еще и еще. Осталось совсем немного. Этот валик можно даже подшаркнуть напильником. Как ловко и ладно ложится ручка напильника в мою ладонь. Еще бы. Три года прошли не просто так. Напильник — будто продолжение моей руки. Я, кажется, чувствую даже каленую остроту и твердость его насечки. Она шуршит, снимая легкую, как пыль, и тонкую, как острие бритвы, стружку. Как странно, что я недавно хотел спать и во всем моем теле была тяжесть. Как здорово, когда вот так охота работать.
Я сказал Зайцеву, что все в порядке, и он не сразу поверил. Пересчитал все валики, подшипники и шестеренки, которые были на них посажены, посмотрел на меня, улыбнулся и произнес всего лишь одно слово:
— Хвалю, — а потом развел руками и добавил: — Чего хочешь проси, как у золотой рыбки.
Я обратился к нему примерно с той же просьбой, с какой обратилась рыбка к рыбаку из сказки:
— Отпустите меня сегодня пораньше.
— Куда тебе, в море? — шутливо спросил мой бригадир.
— Понимаете, друг покупает письменный стол. А мне очень нужно ему помочь. Стол в комиссионке. Он какой-то редкостный, опоздаем, могут забрать другие.
Зайцев переглянулся с Савельичем.
— Отпусти его, — сказал тот. — Раз уж дал царское слово — надо держать. Теперь справимся и без него. А стол — дело важное. Может, роман на нем будут писать, — пошутил Савельич.
— Точно-точно, — радостно подтвердил я. — Самый настоящий роман. Мой друг — писатель. Ну, в общем, не совсем писатель, но будет.
— Как Толстой? — спросил Зайцев с интересом.
— Нет, что вы, он пишет по-другому.
— Хуже? — спросил Савельич.
— Еще не знаю, — сказал я.
— Ладно, передай своему другу, пусть пишет не хуже, чем Толстой, тогда станем читать, — заявил Зайцев. — А теперь прибери станок и беги. Только вот не знаю, как тебя выпустят в проходной.
