Я подошел к окну. Раскрыл окно, навалился на подоконник, заглянул вниз, во двор. Этаж за этажом побежали вниз. На потрескавшемся асфальте три девочки играли в классы: прыг-скок, остановка. Хорошо им.
Андрей принес из кухни еду.
— Ты уж извини, — сказал он. — Вот вернется с работы мать, поедим как следует… Давай-давай, подсаживайся. — Мы взялись за ложки.
— Тебе когда-нибудь приходилось драться? — спросил Андрей, как бы просто так, без особого интереса.
— Конечно, еще сколько раз, — охотно ответил я.
— Ну и как, — спросил Андрей уже более заинтересованно, — побеждал?
— Не всегда. В детдоме победил, когда у меня отнимали пайку хлеба. Когда жил в Лесопарке, тоже один раз победил. Парень на уроке при девчонках сказал, что от меня воняет навозом. Я тогда коров пас. Ну я ему и врезал. Потом мы с ним еще дрались. Он был покрепче, но я позлее. И вот недавно… — Я хотел было рассказать о драке с Ковальчуком, мне она тоже казалась победой, но Андрей перебил:
— Что-то никому не нравится рассказывать о том, как ему морду начистили. А может быть, только в этом и победа. Не кулачная. Ты никогда об этом не думал?
Я только догадывался, что Андрей имеет в виду.
— Нет, — сказал я, — не думал. — И мне вспомнились мои наскоки на Володьку, мои «хопа-хопа». И удар в солнечное сплетение, и то, как я задыхался и ненавидел друга, и как мне было стыдно поражения.
— Но все равно без драк нельзя, — сказал я. — Не буду же я уговаривать какого-нибудь фраера: мол, ты извини, нехорошо драться, ты меня не бей. Он ведь не поймет. А врежешь разок-другой — все нормально.
— И как же это у тебя выходит? — спросил Андрей, взглянув на меня исподлобья.
— Апперкот, — сказал я и взмахнул кулаком. — Или по печени. У нас есть один, так он только по печени и бьет. Р-раз — и наповал.
— Да-а, — задумчиво сказал Андрей. — Ну что ж, может быть, ты и прав: бить, так бить наповал. — Андрей сказал это неуверенно и даже немного грустно.
— Я вообще-то не собираюсь заниматься боксом. Я так, на всякий случай, — сказал я.
— На какой случай?
— Мало ли бывает? Идешь один, с девушкой, а на тебя двое…
— Прекрасно, — улыбнулся Андрей. — Ты, значит, двоих — бах, бах! — свалил, девушку на руки, да так и понес до самого загса. А знаешь ли ты, рыцарь смертельного кулака, что во всякой драке откуда-то сами собой берутся ножи, пустые бутылки и всякая прочая гадость. И все это стукает тебя по голове сзади или сбоку, исподтишка. И твой случай становится именно всяким случаем.
— На что же тогда рассчитывать? — спросил я.
— На ноги, советуют опытные драчуны, — усмехнулся Андрей. Ему, видно, не очень-то нравился этот опыт.
— Если каждый будет рассчитывать только на ноги, кто же тогда защитит слабого?
— Хорошо спросил, — ответил Андрей с улыбкой. — Удар по печени. Один-ноль в твою пользу. Но я тебе отвечу: слабого будет защищать сильный, а сила — это не мышцы. Ты читал когда-нибудь рассказ Джека Лондона «Мексиканец»? Ну так вот. Помнишь, победил тщедушный, нет, именно многодушный, большедушный.
— И еще терпеливый, как тот мексиканец.
— И терпеливый.
— И еще выносливость нужна.
— И выносливость, — опять согласился Андрей. — Если бы моя мать не была выносливой, давно бы она не сидела тут, у окна, — сказал Андрей. — А Ольга? Ты знаешь, сколько ей приходится со мной возиться, я ведь знаешь какой бываю…
Андрей никогда не рассказывал мне о том, каким же он бывает со своей любимой девушкой. Я приготовился слушать, я был горд, что Андрей захотел поделиться своими тайнами. Но открылась дверь, в комнату вошла мать Андрея, Пелагея Петровна, маленькая, сухонькая женщина с желтым сморщенным лицом. Она сняла платок, пригладила встрепанные жидкие волосы, медленно оглядела комнату, громадный письменный стол, меня и Андрея.
— Я так и знала, — сказала она, опускаясь на стул возле окна. — Думала, копишь себе на костюм. Оборвался, стыдно смотреть. Зарос. Дура я, дура! Пусть его, думаю, копит — не на водку. — Голос Пелагеи Петровны становился все более звонким, даже надрывным: — Да ты лучше бы мне гроб купил. Я бы хоть в гробу избавилась от тебя, окаянного! Не видать бы мне, не слышать бы мне ничего!
— Не расстраивайся, ма, — тихо сказал Андрей. — Мне очень нужен этот стол, ты же знаешь…
— Чего я знаю? Ничего я не знаю. У меня от забот голова разламывается, а ты все в писульки свои играешь. Скажи ты мне только, ради бога, какой прок от всех этих бумаг? Сожгу все к черту, чтобы и духу не было. А ты, друг любезный, — Пелагея Петровна принялась за меня, — что ты о себе думаешь? Тоже туда же? Слушать вас тошно. И лалакают, и лалакают ночь-полночь. Да тьфу на вас. Ведь какую дурь втемяшили в голову. Ты слесарь — и занимайся своим делом. Окончишь хорошо ремесленное — почет тебе и уважение. А ты, — повернулась она к сыну, — да пес тебя знает, кто ты? То водопроводчик, то газопроводчик, то трамваи чинишь, то столярку тебе подавай, а теперь… Ты только попробуй у меня бежать с этого места. Я ведь все знаю, спрашивала. Работа у тебя выгодная, никто тебя не гонит.
— Прости меня, ма, но я уже там не работаю, — вдруг сказал Андрей.
В комнате стало очень тихо. Слышно было, как тикает будильник.
— Да кто же это надоумил тебя, кто дал право издеваться над матерью! — уже не закричала, а заплакала Пелагея Петровна. — Всю войну тебя тянула, всю блокаду. Сама подыхала, а тебе — на, ешь корочку. Думала, выживешь, кормильцем станешь. Накормил, спасибо, сыночек. Господи! Да на что мы жить-то будем?
— Не беспокойся, ма. Я вот напишу, и все окупится…
— Уйди, уйди! — истошно закричала Пелагея Петровна. — Чтобы и духу твоего здесь не было! Сегодня же пойду в милицию, сейчас же. Тут что-то нечисто, чует мое сердце.
— Оставь, ма, оставь эти глупости. Мы уйдем. Отдохни, успокойся, — сказал Андрей.
И мы ушли.
— Она очень устала, — вздохнул Андрей, когда мы оказались на улице. Потом мы долго ходили молча. Андрей все о чем-то думал, опустив голову.
Я тоже думал. Как это можно — бросить работу? И чтобы никуда не ходить, а все только сидеть и сидеть за столом и писать? Но ведь это тоже работа. Писатели, наверно, все так жили. А вдруг окажется, что Андрей не может сочинить роман, тогда что? Страшно подумать. Нет, не может этого быть. Нужно только помочь Андрею. Отдавать ему хотя бы ползарплаты. Вот начну работать, так и сделаю. А пока он, может быть, потерпит и вернется к себе в трамвайный парк.
Я долго не решался заговорить с другом. Я видел, что ему тяжело. И не могли его теперь отвлечь от неприятных мыслей ни прохожие, ни тихие улочки, по которым мы бродили, ни шумные перекрестки, ни деревья старинного парка, куда мы пришли незаметно. Наконец я решился:
— Андрей, а что, если тебе готовиться понемногу, набираться впечатлений? Вдруг тебе придется писать про трамвайный парк, ведь может такое быть? А?
Андрей даже не повернул головы. Он долго-долго не обращал на меня внимания. А потом все-таки сказал, неприязненно и глухо:
— Говоришь, готовиться понемногу… Ты играешь в футбол?
— Конечно. Меня даже чуть не взяли в сборную училища. Только бегать было лень.
— А мне почему-то лень смотреть, когда бегают за мячом. Ты можешь мне объяснить, что главное в футболе?
— Главное в футболе — забить гол! — сказал я.
— А для чего?
— Как для чего? Для счета.
— Для какого счета?
— Между командами.
— А счет для чего?
— Да ну тебя! Для чего, для чего… Для победы!
— А победа для чего? — не обращая внимания на мою вспышку, по-прежнему глухим голосом спросил Андрей. — Для чего нужна победа, ты мне ответь?
Я подумал-подумал. Разное приходило в голову, но все можно было оспорить, опровергнуть.
— Этого я не знаю, — сказал я. — Это уж ты у них спроси. Я не футболист. Я ведь только так, побегать да постучать для веселья.
— Для веселья, говоришь? Главное — гол? Может быть, гол и в самом деле главное, но не в те ворота и не по тому… поводу.
Андрей бормотал это себе под нос. Я не мог понять, что он имеет в виду. Шли мы в это время по песчаной тропе какого-то садика, мимо старых деревьев, под их широкими ветвями. Шли не по прямой, а по кругу. Около беседки с белыми колоннами сидели шахматисты. Было тепло и тихо. Я все чаще вспоминал о Любе Звягинцевой, о нашем скором свидании. Тревожился, что не успею переодеться.
— Давай пройдемся еще раз по кругу, — сказал Андрей. — Покружим, покружимся. Я люблю кругами… По солнцу или против — все равно. Люблю круги. Бывают круги рая, круги ада, круги по воде. И потом здесь, в этом саду, начались мои кружки и кружочки, мои кружения. Из них вырос и мой стол. Столище.
— Андрей, а может быть, тебе все-таки нужно было бы купить поменьше, чтобы не так тесно…
