12 декабря 1922 года Ф. Э. Дзержинский докладывал В. И. Ленину о проведенном им, как руководителем комиссии, и другими ее членами расследовании грузинского конфликта. (В то время Грузия наряду с Азербайджаном и Арменией была включена в Закавказский федеративный союз, а лидеры Коммунистической партии большевиков Грузии выступали за самостоятельность. 20 октября между главой Закавказского бюро ЦК РКП(б) Г. К. Орджоникидзе, который пользовался безусловной поддержкой И. С. Сталина, и грузинскими лидерами разразился скандал. Член ЦК КП(б) Г. А. Кабахидзе оскорбил Орджоникидзе, назвав его «сталинским ишаком», а тот в ответ ударил по лицу своего обидчика. Грузинские лидеры подали в отставку.) Комиссия провела в Тифлисе четырехдневные слушания. Хотя Дзержинский и пытался выгородить Сталина, Ленин возмутился, услышав, что на открытом заседании ЦК Сталин и Орджоникидзе посмели назвать большинство членов ЦК Грузинской компартии уклонистами и заявить о необходимости выжечь каленым железом националистические настроения в этой закавказской республике. Ленин заявил, что «тут сыграли роковую роль торопливость и администраторская увлеченность Сталина, а также его озлобление против пресловутого „социал-национализма“… Озлобление вообще играет в политике самую худую роль».
На этот раз Ленин не поддержал Сталина, решив выслушать грузинскую оппозицию, для чего дал поручение Дзержинскому еще раз отправиться в Грузию и по возвращении предоставить ему и Политбюро более подробную информацию о положении в республике.
Сталин и Ленин в Горках. Начало 1920-х годов
А 13 декабря 1922 года Ленин два часа разговаривал со Сталиным. Это была их последняя встреча. Через два дня, 16 декабря, у Владимира Ильича случился приступ болезни. Принимать участие в заседаниях Политбюро и других важных встречах он уже не мог, тем более что ближайшие соратники, под предлогом заботы о его здоровье и следуя советам лечащего врача Ленина, рекомендовавшего ему режим абсолютного покоя, «изолировали» вождя. Первоначально Ленин мог писать не более 5—10 минут в день, причем это не должны были быть письма, не мог принимать посетителей, и к тому же окружающие его люди не должны были, дабы не нервировать, сообщать ему о происходящих событиях. Решение об этом, после совещания с врачами, было принято Сталиным, Бухариным и Каменевым.
Но за три дня до этого произошло одно знаменательное событие, которое подробно описал историк Роберт Такер в книге «Сталин-революционер. Путь к власти. 1879–1929»: «С особого разрешения немецкого невропатолога, профессора Ферстера, консультировавшего врачей Ленина, он 21 декабря продиктовал Крупской короткое письмо Троцкому. В нем выражалось удовлетворение благоприятным исходом борьбы за сохранение монополии внешней торговли и содержалось предложение Троцкому не останавливаться, а „продолжать наступление“, для чего поставить на предстоявшем партсъезде вопрос об укреплении внешней торговли. Узнав о письме, Сталин, которого, должно быть, тревожили признаки враждебного к нему отношения Ленина, пришел в ярость. Воспользовавшись тем, что Центральный комитет возложил на него персональную ответственность (по-видимому, в силу занимаемого поста генерального секретаря) за соблюдение установленного для Ленина врачебного режима, Сталин позвонил Крупской, грубо обругал ее и угрожал Контрольной комиссией (органом, утверждавшим партийную дисциплину) за то, что она нарушила врачебное предписание».
Не привыкшая к такому грубому обращению, тем более связанному с деятельностью мужа, Крупская через несколько часов написала старому большевику, члену Президиума ЦИК СССР Л. Б. Каменеву следующее послание: «Лев Борисович, по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину.
Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичом, я знаю лучше всякого врача, так как знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина. Я обращаюсь к Вам и к Григорию [Зиновьеву] как более близким товарищам В. И. и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку.
Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности».
Позже об этом письме и инциденте с оскорблениями Крупской узнал и Ленин, и 5 марта 1923 года он продиктовал письма злейшему врагу Сталина Л. Троцкому (попросил разобраться с проходившими в Грузии событиями и доложить в ЦК), а также небольшое послание самому Сталину. Оно было помечено грифами «Строго секретно» и «Лично», но при этом копии отправлены адресантам письма Крупской – Л. Каменеву и Г. Зиновьеву. Текст ленинского послания был следующим:
«Уважаемый т. Сталин!
Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения.
С уважением, Ленин».
О том, что происходило дальше, существует версия, которую излагал Л. Троцкий в своих уже заграничных изданиях, – ознакомившись с письмом, Крупская обратилась к тому же Л. Каменеву: «Владимир только что продиктовал стенографистке письмо Сталину о разрыве с ним всяких отношений. Он бы никогда не пошел на разрыв личных отношений, если б не считал необходимым разгромить Сталина политически». По словам Володичевой, одной из секретарей Ленина, Крупская просила не отправлять это послание Сталину, но, выполняя волю В. И. Ленина, Володичева лично передала 7 марта это послание генсеку. Тот прочитал и сразу же продиктовал ей ответ, в котором принес все необходимые (по требованию Ленина) извинения. На кону стояла власть на одной шестой земного шара. Что по сравнению с ней значили любые слова, к тому же предназначавшиеся тяжелобольному человеку? 10 марта 1923 года у Ленина случился третий инсульт, после он больше не смог заниматься политической деятельностью…
Но незадолго до того, 6 марта, Ленин надиктовал записку и противникам Сталина, вождям грузинской оппозиции Мдивани и Махарадзе (причем отдав распоряжении отослать копии Троцкому и Каменеву), в которой были и следующие слова: «Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского».
Болезнь Ленина и возвышение Сталина
Но решение «разобраться» со Сталиным, который, набирая всю большую административную силу, вовсе не собирался продолжать играть роль примерного ученика и последователя, Ленин принял, по всей видимости, еще во второй половине декабря 1922 года и в последнюю неделю уходящего года стал диктовать предложения о реформе управления партией. Позже эти записи, составленные 23–25 декабря 1922 года, получили громкое название «политическое завещание Ленина». По всей видимости, Ленин собирался сам с этими материалами выступить на XII съезде партии, который состоялся в Москве с 17 апреля по 25 апреля 1923 года. Но к тому времени Ленин уже был безнадежно болен…
В своих записях В. И. Ленин считал целесообразным первым делом увеличить число членов ЦК с пятидесяти до ста, чтобы предотвратить раскол в партии из-за отношений между Сталиным и Троцким. А дальше следовала знаменитая и ныне так часто цитируемая фраза о Сталине: «…тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью. С другой стороны, тов. Троцкий, как доказала уже его борьба против ЦК в связи с вопросом о НКПС, отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хвастающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела.
Эти два качества двух выдающихся вождей современного ЦК способны ненароком привести к расколу, и если наша партия не примет мер к тому, чтобы этому помешать, то раскол может наступить неожиданно.
Я не буду дальше характеризовать других членов ЦК по их личным качествам. Напомню лишь, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не является случайностью, но что он так же мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому…»
