отпрыска Исаака, младенца, приткнувшегося к ее груди в поисках молока и уюта. «Случится ли это когда-нибудь? — думала она. — Позволят ли нам когда-нибудь быть вместе, жить, как все остальные, в счастливом браке, иметь дом и детей, пользоваться основными человеческими правами?»
Слезы брызнули у нее из глаз, и она крепче обняла возлюбленного, стискивая его рубашку в кулаках и желая провести так остаток жизни, боясь, что его каким-нибудь образом отнимут у нее.
«Как же такое могло приключиться? По чьей злой прихоти я вдруг оказалась в мире, где человека могут бросить в тюрьму за любовь к другому человеку? Людей могут упечь за решетку или, того хуже, за невинное дитя, за новую жизнь, сотворенную ими двоими, желающими трудиться и жертвовать собой, чтобы дать этому ребенку все необходимое, всего лишь потому, что они или хотя бы один — евреи. Это, должно быть, страшный сон, — убеждала она себя. — Иначе и быть не может. Сейчас я проснусь и увижу, что все это не взаправду».
Кристина ущипнула себя за руку, но ничего не произошло. Она по-прежнему лежала на земляном полу в овощном погребе, обнимая своего избранника, и оба они считались преступниками. Она не отрываясь смотрела на янтарный огонек свечи, чей отсвет мерцал на сводчатом потолке, и внезапно почувствовала ледяной холод, который просачивался от земли через пальто, достигал ее кожи, пробирал до костей, стремился добраться до сердца, неожиданно опустевшего, если не считать поселившегося в нем горя и страха. «Что с нами будет?» — думала она, и слезы мочили ее волосы.
Зима была самой суровой за последние годы, с адскими метелями и завывающими косыми ветрами, которые наметали на улицах высокие сугробы. Едва снегоуборщики на конной тяге успевали очистить узкие улицы и извилистые бульвары, как вьюга вновь засыпала их.
Мать Кристины закрыла ставни, оклеила их старыми газетами и повесила с внутренней стороны окон скатерти и простыни. Но сухой мелкий снег все же проникал в дом, образуя на деревянном полу низкие холмики, похожие на миниатюрные песчаные дюны. После захода солнца мутти прекращала подбрасывать в печь уголь и выдавала всем членам семейства по одеялу, чтобы каждый мог закутаться во время ужина. Как только огонь догорал и в печи оставались лишь пульсирующие горочки черных и оранжевых угольков, все отправлялись спать в шапках, рукавицах и нескольких слоях одежды.
Закончился 1938 год, начался 1939-й. Кристина проклинала погоду. Иногда снег наметало так высоко, что они с Исааком могли только стоять около овощного погреба, дрожа от холода и обнимаясь, пока он не отправлял ее домой. В довершение всех ее страданий Исаак решил, что им надо встречаться лишь раз в месяц, потому что, хотя оба изо всех сил ворошили снег и уничтожали следы своего присутствия, они все же оставляли отпечатки ног и протаптывали дорожки в чужих владениях. Хозяин мог что-то заподозрить.
Даже когда снег начал таять, Исаак настаивал на том, что чаще встречаться нельзя, поскольку тайная полиция теперь регулярно наведывалась в город и ходила из дома в дом, проверяя документы. Жители были чрезвычайно напуганы, и если бы кто-то заметил их ночью на улице, могла начаться паника. А что, если их узнают?
За два дня до календарного начала весны по радио объявили, что Гитлер послал войска в Богемию и Моравию, а восемь часов спустя фюрер самолично прибыл в Прагу. К тому времени когда расцвели тюльпаны и крокусы, арестованных коммунистов, социалистов, профсоюзных лидеров и других врагов рейха отправили в новый концентрационный лагерь в восточной Германии — Дахау. В мае вышел указ о том, что дети до трех лет с подозрениями на наследственные заболевания должны быть поставлены на специальный учет в государственных учреждениях.
Кристина жила словно в забытьи и считала часы до встречи с Исааком. Днем она ходила на мельницу и в лавку, опустив голову, из боязни, что глаза выдадут ее секрет. Однажды военный грузовик проехал через рыночную площадь, и она с трудом сдержала дрожь в руках, отсчитывая мелочь за банку сыра.
Мать рассказала Кристине, что Кати помолвлена со Штефаном. Ко всеобщему удивлению, мать девушки горячо приветствовала этот союз и просила мутти сообщить Кристине, что подруга занята и не имеет времени встречаться с ней. Говоря по правде, Кристина была этому даже рада. Она не смогла бы слушать восторженные, пересыпанные хихиканьем речи Кати, не разразившись слезами. Когда Кристина видела, как влюбленные, держась за руки, разгуливают по улицам, она разворачивалась и шла другой дорогой или ныряла в ближайший переулок и убегала.
Слава богу, думала Кристина, что у нее есть сестра, которая поддерживает ее, что бы ни случилось. Когда они бок о бок трудились — возделывали сад, выбивали пуховые перины на заднем дворе, развешивали сушиться колбаски на ручки от метел, положенные на открытые створки ставень, — отрадно было знать, что кто-то понимает, почему ее глаза иногда без видимой причины переполняются слезами. Кристина сознательно не говорила об Исааке из опасения, что случайно выдаст их тайну, а Мария, к счастью, не лезла с расспросами.
И все же Мария очень хорошо понимала ранимость сестры. Не раз, увидев, что Кристина вот-вот расплачется, когда остальные члены семьи весело беседовали, она сжимала ее руки под столом. Пока Кристине было достаточно, что сестра знает одно: она всей душой любит Исаака и безмерно скучает по нему. Чтобы заглушить чувство вины из-за того, что она держит Марию в неведении, Кристина утешала себя: однажды, даст бог, уже скоро, она расскажет ей все без утайки.
На первой неделе лета фюрер стал хвастаться тем, что потребовал вернуть Данциг[30] в состав Германии, хотя Франция и Британия выразили решимость защищать интересы Польши. В то же самое время Польша и Россия якобы привели войска в боевую готовность, и Кристина слышала, как в мясной лавке и в булочной люди шептались о том, что война не за горами. Несмотря на тревожные новости, все ее знакомые надеялись, что удастся сохранить мир. По мере того как международное положение усугублялось, стали появляться слухи о нормировании продуктов. Кристина с ужасом вспоминала истории про голодавших во время предыдущей войны детей и женщин, рассказанные дедушкой.
Первого сентября Гитлер объявил, что Польша обстреляла германскую территорию и германские войска нанесли ответный удар. Будто бы нападение на Польшу предпринято как контрмера. В тот
