же день ввели в действие комендантский час для всех немецких евреев — восемь часов вечера.
Кристина чувствовала, что вокруг ее шеи затягивается удавка.
Несколько ночей она ворочалась в постели до рассвета, беспокоясь, что Исаак из-за новых ограничений положит конец их встречам, и стараясь не думать о войне. Но воображение упорно рисовало, как пули и снаряды обрушиваются на город, хотя девушка и пыталась убедить себя, что такое не может произойти в столь маленьком, незначительном населенном пункте. Хуже всего было то, что она не узнает о намерениях Исаака еще три недели и четыре дня, потому что в последний раз они виделись только два дня назад, в ночь перед тем, как Франция и Британия объявили Германии войну.
В следующие три долгие недели, прошедшие до встречи с Исааком, по радио сообщили, что Королевские военно-воздушные силы Великобритании сбросили бомбы на немецкие города Куксхафен и Вильгельмсхафен, а германская армия продвигается к Варшаве. В газетах появились списки первых погибших в боях, а также был опубликован указ, грозящий смертной казнью любому, кто поставит под угрозу оборонную мощь Германии.
Когда наконец Кристина и Исаак встретились в овощном погребе, она попыталась припомнить все новости, поскольку эсэсовцы отобрали у Бауэрманов радио. В соответствии с перечнем новых правил и ограничений, который ежедневно печатали в газетах, евреям не разрешалось покупать мыло для бритья, табак, рыбу, пирожные, а теперь им еще и запрещалось иметь радиоприемник.
— Пришли восемь человек, и они перевернули весь дом, — рассказывал Исаак. — Они грубо обращались с отцом и несколько раз ударили меня по уху, а потом забрали все, что хотели, — свечи, мыло, мясо, масло, хлеб, книги, чемоданы, мамины драгоценности и меха, игрушки моей сестры. На следующий день заявились с грузовиком и вывезли картины, лучшую мебель, фарфор, серебро, даже менору. Нас заставили выносить все это и грузить в кузов, а потом принудили отца подписать документ, где говорилось, что он добровольно передал эти вещи немецкому Красному Кресту.
— Как же так? — воскликнула Кристина. — Как можно похищать чужое имущество среди бела дня?
— А кто их остановит?
Девушка пожала плечами и в недоумении покачала головой; в глазах ее закипали слезы.
— Не знаю.
— Нам посоветовали отравиться газом или повеситься.
— Ach Gott[31].— Кристина взяла его руку. — Какие мерзавцы! У вас осталось что-нибудь?
— Отец припрятал немного денег под половицами позади унитаза в туалете верхнего этажа. Их не нашли.
— Вам что-нибудь нужно? Я могу принести все, что потребуется.
— Билеты из страны в один конец.
Кристина оторопела. Она понимала, что оставаться здесь Исааку и его семье опасно, но она нуждалась в нем. Ей необходимо было видеть его лицо, слышать его голос, чувствовать объятия его сильных рук. Эта мысль пронеслась у нее в голове, и она возненавидела себя за эгоизм.
— Есть вести от ваших родственников? — поинтересовалась она.
— Сестра отца три недели назад послала письмо из Лодзи, но мы получили его только вчера. Она пишет, что сначала польские евреи обязаны были носить нарукавную повязку со звездой Давида, а потом их согнали в гетто. Тех, кто пытался сопротивляться, расстреляли, среди них был ее муж. Ее вместе с тремя детьми поселили в комнате, где живут еще восемь человек. Тетя спрашивает, не можем ли мы вытащить ее оттуда. Пишет, что это последняя весточка от нее, потому что им больше не дозволяется получать и отправлять письма. Отец сел и заплакал, а мама даже не взглянула на него. Она до сих пор еще надеется, что скоро все наладится. Она считает, что Гитлер теперь займется ведением войны и забудет про нас, а с нами все будет хорошо, если только мы станем выполнять их условия.
— А ты что думаешь?
Исаак потупил взгляд.
— Я думаю, мы должны прекратить это.
Его слова словно окатили ее холодной водой.
— Что прекратить?
— Видеться. Если нас поймают, все будет кончено. Для нас обоих. Теперь, когда ввели комендантский час, стало еще опаснее. За мной могут проследить. Нам нельзя встречаться. Я больше не приду.
Кристина закрыла лицо руками. Она знала, что этот день настанет, и все же почувствовала дурноту, когда Исаак произнес эти слова вслух, словно ее ткнули кулаком в живот. Голос Исаака казался холодным и резким, но когда она подняла на него взгляд, глаза его блестели.
— Скоро мы снова будем вместе, — убеждал он, обнимая ее. — И ничто нас не разлучит. Я найду тебя, когда опасность минует. Обещаю.
Кристина отстранилась и пошла к перевернутой винной бочке, сняла красно-белую скатерть и расстелила ее на утоптанной земле. Затем ступила на середину — глаза ее были наполнены слезами — и расстегнула пуговицы на платье. Он смотрел на нее, плотно сжав губы и наклонив голову набок. Она спустила лиф платья с плеч, вытащила руки из рукавов и позволила верхней части платья упасть до талии. Когда она начала расстегивать тонкий пояс сборчатой юбки, низкий страдальческий стон сорвался с губ Исаака. Он рванулся к Кристине, зарылся лицом в ее шею, с силой прижимая ее руки к бокам.
— Нельзя, — бормотал он, обдавая горячим дыханием ее шею. — Как бы я ни хотел этого, нельзя.
— Если я больше не смогу видеть тебя, — прошептала она ему в ухо, — то хочу, чтобы это произошло. Мне нужны будут эти воспоминания, они помогут мне пережить разлуку.
Он натянул ей на плечи верх платья и отошел назад.
— Нет, — твердо произнес он, — я не буду подвергать тебя опасности. Однажды мы будем вместе, но не сегодня. Не здесь. И не так.
Кристина обхватила себя руками и тяжело опустилась на землю, повесив голову; плечи у нее вздрагивали. Исаак подошел к ней, поднял на ноги, обнял и стал раскачивать, словно ребенка. Через несколько минут он помог ей продеть руки в рукава, застегнул платье и вытер большими пальцами ее влажные щеки. Затем он перевернул скатерть и опустился на колени.
— Что ты делаешь? — спросила Кристина, вытирая глаза.
Он вытащил из кармана коробок, зажег спичку и подождал, чтобы она сгорела почти до конца. Когда ему уже чуть не обжигало пальцы, Исаак
