убирая песок из-под век.
– Отец. – Слова этого не ждали ни Степан, ни Максим Яковлевич, и первый почтительно склонил голову и сел на лавку супротив родителя. А тот углубился в какие-то грамотки, писанные старательной рукой.
– Обожди, с Нижнечусовой худые новости – вмешательства требуют. Инородцы бунтовать вздумали.
Максим Яковлевич читал свитки – длинные, словно волосы молодухи. Неровное пламя свечи не мешало ему. Степан с детства завидовал отцову умению сосредоточиваться на важном, отдавать себя одному делу. Он еле слышно вздохнул, но отец услышал этот вдох, не отрывая взгляда от грамотки, чуть повел лохматой бровью.
Степан приготовился к долгому ожиданию. Здесь, в купеческих покоях, все говорило о больших делах и больших деньгах – дубовый стол с хитрыми ящичками, поставцы с диковинами, лики в золотых окладах, серебряная посуда.
Воспоминания вновь потекли ледяной речкой.
Сын давно привык обходиться безо всяких обращений к родителю. Сначала сказано было, что живет он в семье на правах воспитанника без роду и племени; потом, после смерти четырех законных младенцев мужеского пола, в семье Максима Строганова начался спор, тихий, не явленный криками и битьем, но оттого не менее серьезный.
Марья Михайловна, дочь купца средней руки Преподобова, не могла смириться с намереньем мужа признать вымеска от крестьянки, блудной вдовицы. Степан по малолетству не понимал тогда, какая жестокая война велась в строгановских хоромах. И раны получал не Максим Яковлевич, а его худородный сын.
Годы спустя он недоумевал: отчего почтенная мать семейства не приказала одной из многочисленных дворовых девок подмешать в питье его белены иль другого ядовитого зелья? Бога она боялась – или мужа? – но мягкая сила ее, подкрепленная молитвами, внушением духовника, а особливо рождением намоленного Ивана, одержала на долгие годы победу.
Признан Степан был сыном и получил право на отчество «Максимович», когда не было уже никакой в этом важности. Не пользовался преимуществом – приучил себя ступать с гордо поднятой головой, нести в мир слово «вымесок». И находил в том лукавое удовольствие.
– Выпестовалось в тебе терпение. Вижу, стал мужчиной. – Максим Яковлевич отложил в сторону грамотку.
Сын сжал зубы. Опять, опять проверяют, сравнивают. Таков он, каким должен быть настоящий Строганов – иль есть изъян?
– По ямским дворам да острогам, по зимовьям да сибирским закоулкам – столько терпения я взрастил, что завидовать мне – не перезавидовать.
– Добро. – Отец изобразил что-то похожее на усмешку, длинные усы дернулись, скрывая ее от стороннего взгляда. – Одного я понять не могу… Отчего рассказывают мне, что делами ты не занимаешься семейными?
– Что за небылицы? Описи составлены. Все есть: сколько соболей да куниц, да лис. Соли на тысячи пудов. Казаков я снарядил… – Степан словно оправдывался. Он сейчас был себе неприятен.
– В дом свой ведьму ввел, – не стал его слушать родитель. – Дочку приблудную… Мало тебе десницы – иное хочешь потерять? – Отец зацепил одну из грамоток и сжал бумагу – злости в нем скопилось немало. Но толстая, на совесть сделанная грамотка расправилась и победно бугрилась на столе да еще, точно живая, поползла к краю.
– Я давно не юнец, уж седина пробивается. – Степан кривил душой: ни одного седого волоса зоркая Аксинья не усмотрела на его голове и в самых тайных местах. – И сам решать могу, кого в дом свой взять, а кого – выгнать!
– В роду Строгановых не бывало такого греха. – Отец хлопнул по столу, придавил ползучую грамотку. – И не будет!
– Я тому подтверждение. – Степан не стал удерживать непочтительную ухмылку, что рвалась, рвалась наружу – и черт с ним, отцовым гневом.
– Степан! За языком поганым следи! – Отец встал. Шумно отодвинул стул, тот поелозил по деревянным доскам с тоскливым скрипом. – И помни…
Часы немецкой работы пробили восемь раз. Молчание повисло меж отцом и сыном. Христос, распятый на позолоченном кресте, Иоанн Предтеча, Богородица, застывшие в скорбном порыве, череп, основание, что медленно крутилось – диковинные часы немецкой работы.
Зачем отцу такая жуткая вещица? Каждый скрип ее приближает к смерти. Череп ухмыляется над русской душой.
– Все твое благополучие, Степан, зиждется на семье. Ей ты обязан всем: портами этими красными, конем добрым, жемчужным ожерельем на кафтане, домом. Не пугаю тебя – по-хорошему говорю. Дочку – на воспитание в хорошую семью, знахарку… да куда угодно!
Максим Яковлевич глядел на поставцы со стеклянной посудой, не на сына. Иначе бы увидел, как сжался его левый кулак под шелковой рубахой, как судорога прошла по лицу, как напряглась шея. Как отцу объяснить то, что никогда он не поймет?
Ответа не требовалось. Отец вновь сел за стол, взял в руки недочитанную грамотку. Разговор с неслухом окончен.
Степан хотел было топнуть да сказать все, что в сердце накопилось: сколько ж можно сопли жевать! Нет больше мочи, будь она неладна, эта неволя…
– Батюшка, отпусти завтра на кулачные бои поглядеть. – Максимкин голос прервал тяжелые думы Степана.
Горница для учебной маеты располагалась над отцовыми покоями. Крутая лесенка с резными перилами вела наверх, к зубрежке и псалмам, к писанным на пергаменте и бумаге толстым, пахнущим пылью книгам – она же спускала страждущего вниз. Сейчас младший братец скакал по лестнице, как веселый воробышек, покидая обитель знаний. Следом шел учитель, степенно, грузно – хотя весу в его тощем теле взяться было неоткуда.
– Максим Яковлевич, сын ваш показал редкое, хм, прилежание. – Феоктист Ревяка не сказал «редкостное для него», но сие и так всем было ясно. – Читано было «Сказание об иконе Богоматери Владимирской».
– От Тимурки[48] спасла. От Орды спасла. От казанцев спасла, – напевал Максимка и бегал вокруг стола. Немецкая вещица негодующе звякнула, зашаталась – чудом не упала, захваченная вихрем по имени Максимка.
– Довольно! Не мельтеши, сын. И не богохульствуй!
– Батюшка, видишь, какой я разумный да послушный. Ну отпусти! – Максимка обхватил за шею отца, повис на нем, мощном, скованном креслом – как птичка, опустившаяся на голову медведя.
Степан даже вздрогнул – он помыслить не мог такой вольности в обращении с отцом. Он ожидал громкого окрика или гневного взмаха рукой, а Максим Яковлевич и не думал кричать на младшенького.
– Поглядим… на службе сегодня будешь вести себя подобающе – отпущу.
– Ай да жизнь, ай да красота! – пропел Максимка и выбежал из отцовых покоев.
* * *
Младший брат дожидался Степана в темном переходе между отцовыми покоями. Он крутился на месте, постукивал по стене, щелкал пальцами – живчик, попрыгун.
Не сговариваясь, братья пошли в сад, в тот укромный уголок, где можно было отдохнуть от вездесущих дворовых, от Хрисогонки, тот
