– Вы довольны тем, как мы исполнили вашу просьбу, Кайрис? – спросил он, когда меня ввели в кабинет, где было почему-то холоднее, чем в моей камере. Следователь сидел за столом нахохлившись, на плечах у него висело пальто в елочку, на руках были рыжие перчатки.
– Спасибо, компьютер мне очень нужен. Только зачем вы его выпотрошили? Я ведь говорил, что хочу показать вам видеозапись, которая доказывает, что я не лгу. Убийца ниже меня на голову!
– Так положено. Но перед этим я сам проверил ваш компьютер. Ни убийцы, ни жертвы, ни Papai Noel с мешком там не было, как не было и самой записи, о которой вы трещите, будто дрозд.
– Конечно же, были! Зачем, по-вашему, в моем доме вся эта электронная требуха?
– Вот именно, зачем? – вяло спросил Пруэнса, теребя перчатку, и я понял, что разговора не будет. Перчатки у него каждый день разные, они напоминают мне двадцать пар лимонных перчаток, которые Бальзак выпрашивал у своей матери, но, кажется, так и не получил. Настроение следователя тоже бывает разным, иногда я и слова сказать не успеваю, как меня отправляют в камеру. Вот как сегодня, например.
Вечер в камере наступает мгновенно, потому что лампочка здесь на двадцать ватт и висит высоко под потолком. Я лежу на скамье и думаю, о чем говорить на следующем допросе. Окажись у меня эта запись, я отдышался бы, как водолаз, вовремя распутавший воздушный шланг. Но записи нет, и придется выпутываться как бог на душу положит. В тот вечер меня видели люди на пляже, их можно разыскать. Я могу сообщить следствию имя и адрес женщины, заказавшей мне съемку. Ее зовут Додо, фамилию не знаю, у нее есть коттедж на побережье. Звучит как бормотание идиота.
Ладно, алиби у меня нет, видеозаписи нет, и мне нечего показать, кроме пятен плохо замытой крови на полу спальни. Зато у меня есть программа Word, и я получил возможность писать тебе, Хани, не думая о том, что бумага кончается, а карандаш, украденный у следователя, вот-вот выронит остаток грифеля. Наверное, я всегда хотел написать тебе. Мои прежние попытки вести дневник выглядят отсюда так трогательно и несообразно, другое дело теперь, когда я чувствую себя чуть ли не заключенным Редингской тюрьмы. А что, вид у здешних мест вполне подходящий: потолок весь в потеках сажи, двери запираются на средневековые засовы, а в кабинете следователя стоит музейное сокровище, заляпанное кругами от кофейных чашек, голландский дубовый стол с инкрустацией.
Страница сорок девять. Очки хорошо бы помыть, но вечерний охранник забыл принести воду, и я сижу злой, точно пес у пустой миски. Свет уже вырубили после отбоя, но два фонаря в тюремном дворе будут гореть всю ночь. Никогда не думал, что во мне такая пропасть вопросов, на которые нет ответа. Как будто они годами копились на дне аквариума, а теперь разом всплыли и замутили воду рачками и коловратками.
Почему Ли не хватился меня до сих пор? Почему мой школьный друг не ответил на просьбу о помощи? Почему лицо моей бабки было покрыто белым пушком, просвечивавшим на солнце, будто шуба плесени на апельсине? Почему Зое должна была умереть в сорок четыре? Почему я живу так, как будто я умер?
* * *
Не прошло и двух недель со дня моего переезда, как лиссабонский дом начал говорить со мной теткиным голосом. Однажды утром в кладовой взорвалась банка с абрикосовым вареньем, забросав стены желтой мякотью. Собирая осколки, я обнаружил еще две подозрительные банки и решил пустить варенье в дело, пока не поздно. Распечатав первую, я увидел листок картона, вложенный между крышкой и кружком белого пергамента.
Косточка, если ты это нашел, значит, я уже умерла. Когда старую хозяйку похоронили, к нам приходила предсказательница и заявила, что после Лидии в доме умрут еще три человека, и вот Фабиу и я уже умерли! хотя я не слишкомверюэтим
Последнему слову не хватило бумаги, и оно слиплось в зеленую кляксу, но я разобрал не слишком верю и улыбнулся. В этом была вся тетка: она бы в жизни не призналась, что поворачивает назад, потому что увидела на дороге черную кошку. Наверное, она писала эти записки до того, как наткнулась в каком-то углу дома на диктофон и решила оставить мне послание, произнесенное вслух, как на армейской пластинке. Банка с номером три оказалась пустой. То есть варенье в ней было, а записки не было.
Золотистые дирижабли крыжовника ровно висели в прозрачной гуще: я представил себе, как Зое сидит за столом и обрезает ягодам хвостики маникюрными ножницами. Я не верил, что она умрет в собственной постели, я, скорее, поверил бы, что она разобьется, свалившись с полки, как фарфоровая балерина фабрики “Валлендорф”, слетевшая с нашего серванта, когда ветром разбило окно в гостиной. Зое всегда казалась мне ломкой, непрочной, а еще вернее – ненадежной, несмотря на низкий повелительный голос, устойчивую походку и быстрые шаги длиной в локоть, как у белого ибиса.
Не помню, писал ли я тебе, что так и не смог отвезти ее прах на кладбище. Сначала я собирался сделать это, как только появятся деньги, чтобы заплатить за нишу в стене. Тяжелую резную урну, которую мне выдали в crematório, я засунул в шляпную коробку и задвинул в дальний угол гардероба. Когда деньги появились, я собрался было ехать к похоронщику, но понял, что откладываю этот день, пользуясь любым предлогом, вплоть до плохой погоды. Короче, урна осталась в доме, она и теперь там стоит, прямо как в книге Марко Поло. Местные жители, писал он (не помню о какой стране), держат покойника в доме, пока колдун не скажет им, что можно сжигать. Мертвец лежит в красиво расписанном ящике, под тканями, надушенными камфарой и пряностями.
Когда-то давно мне попалась на глаза старинная книжка о разбойниках в итальянских лесах, нападавших на купеческие караваны: они держали проволоку натянутой поперек дороги, чтобы железные колокольчики звенели, как только ловушки коснутся лошадиные копыта. Когда я нашел диктофон и принялся слушать задыхающийся теткин голос, мне показалось, что я задел проволоку в таком вот лесу где-нибудь под Порталегре и стою теперь на тропе в ожидании минуты, когда с ветвей придорожного дуба с воплями посыплется вся беспощадная рать. Страшновато, но убегать не хочется.
Да и не вышло бы, как потом оказалось.
* * *
Сегодня меня вышвырнули из камеры, чтобы произвести положенную уборку, как выразился охранник Редька. Эти полчаса я провел на корточках в углу коридора, прислушиваясь к шумам на первом этаже и представляя себе арестантов, проходящих туда и обратно, неловко держащих скованные руки за спиной. Мне наручников больше не надевали, но я-то сижу на втором этаже, а все остальные, судя по всему, на первом. Может быть, у них там наручники в ходу, а также ведьмины стулья и нюрнбергские девы.
Сидя в углу коридора, я думал только об одном: Господи, сделай так, чтобы мой компьютер уцелел, не был ни сломан, ни украден, чтобы его не уронили, не проткнули плазменный зрачок, не просыпали кириллицу. Вернувшись в камеру, я бросился к нему, а он радостно лег у моих ног. Я собрался было зарядить батарею, но куда там! Вилка больше не входила в розетку. Во время уборки кто-то сунул туда две обломанные спички, да так глубоко, что выцарапать их невозможно. Заканчиваю эту страницу, поглядывая на значок в верхнем углу, электричества осталось на десять минут.
Какого черта я здесь делаю? Знаешь, Ханна, когда я создал новый файл и назвал его honey.doc, мне и в голову не могло прийти, что за восемь тюремных дней я напишу такую прорву страниц. Что между мной и этим текстом натянется жила, подобная той, которой создатель мира, если верить индейцам майду, привязал землю веревками к востоку и западу. Веревки напряглись, но выдержали, поэтому земля теперь не колеблется.
Ночью за окном слышались крики и надрывалась полицейская сирена. Я даже подумал, не начался ли тюремный бунт, но потом разобрал, что шум доносится с улицы, а в самом здании темно и глухо, как обычно. Вопить перестали часам к трем утра, но заснуть я уже не смог – я вспомнил футбольную драку за доками, после игры лиссабонцев с “Порту”. Дрались под портовым фонарем, и я видел их в пятне света, как будто в луче стадионного прожектора. Кажется, это было в две тысячи пятом, “Бенфика” выиграла национальный чемпионат, я даже разглядел шарфы дерущихся: красное на белом и синее на белом.
Драка была тихой, сосредоточенной, почти беззвучной, я видел, как чье-то скомканное тело вывалилось из толпы, его отодвинули к стене доков, чтобы не затоптать, потом вдалеке послышалась сирена, и люди разошлись тихо и ловко, будто и не было никого. Когда парень, оставленный у стены, стал подниматься, я услышал его стон, прерываемый паузами, будто плеск воды у причала. Парень немного постоял, держась за стену, потом лег на землю и пополз через дорогу к моему парадному, за ним тянулся темный след, как за улиткой, он выбрал мою дверь, до кафе “Канто” ему было дальше ползти.
