Когда они пожелают, чтобы змея вышла к решетке, они произносят речь, свистят определенным образом, и змея к ним выходит. Если погибает кто-нибудь из их правителей, то все, кто достоин царской власти и приближен к ней, собираются, произносят известные им слова, и змея к ним приближается. Она их обнюхивает одного за другим, пока не ткнет | кого-нибудь из них носом; а когда ткнет, то возвращается в пещеру. Тот, кого она ткнула, следует за нею так быстро, как только может, чтобы выдернуть из хвоста змеи наибольшее число волосков, какое сможет. И продолжительность его правления над этими людьми соответствует числу этих волосков: по году за каждый волос. По словам черных, это их не обманывает».
Больше чем через сто лет после того как писалась «Книга путей и государств», около 1283 г., испанский философ и проповедник Раймунд Луллий, один из самых оригинальных людей не только своего времени, но, пожалуй, и всего испанского средневековья, описал со слов какого-то католического монаха, будто бы побывавшего в Западной Африке, существовавший там культ дракона. И его рассказ очень схож с тем, что сообщал ал-Бекри.
С образом змея связано одно из самых любопытных преданий народа сонинке. Смысл его сводится к тому, что змей по имени Бида был властителем Уагаду, которому обитателям этой области приходилось делать человеческие жертвоприношения. Некий «белый» герой по имени Динга, пришедший откуда-то с севера, убил змея и тем освободил людей Уагаду.
В общем-то это довольно обычный для мирового фольклора мотив героя-змееборца. Его не раз пробовали интерпретировать как свидетельство то ли драматического разрыва с традиционными верованиями и принятия ислама; то ли нашествия на Гану алморавидских отрядов в XI в.; то ли начинавшегося якобы упадка влияния Ганы и ее роли в торговле в связи с истощением золотых месторождений Бамбука
и перемещением центра золотодобычи в район Буре у впаде¬ния в Нигер его левого притока Тинкисо — тем самым-де контроль над золотом переходил в руки правителей Ман-динга.
Именно как подтверждение последнего из этих тезисов истолковывал французский ученый Шарль Монтей сообщение легенды относительно того, что отсеченная героем голова змея Виды упала как раз в Буре, сделав эту местность золотоносной. Однако же, согласно другим вариантам предания, у змея либо отрастала новая голова взамен отрубленной — и так до семи раз! — и каждая последующая, будучи отсечена, своим падением превращала в золотоносный какой-то очередной район — Бамбук, долину реки Фалеме и другие; либо голова действительно упала в Буре, но зато хвост змея — в Бамбуке, и с тем же самым минералогическим эффектом. Таким образом, превращение Бамбука в район золотодобычи одновременно с Буре похоже скорее на символическое изображение как раз подъема, а не упадка Ганы. Да и нельзя утверждать, что падение Ганы было как-то связано с переносом центра золотодобычи в Буре: Бамбук по-прежнему оставался «страной золота» до самого XVIII в.
Если же говорить серьезно, то неправомерно истолковывать миф (а легенда о Биде — это именно миф) с его мифологическим, если можно так выразиться, безвременным, точнее — вневременным, временем как свидетельство о конкретных событиях в конкретной Гане I тысячелетия н.э. Это сугубо идеологическое осмысление какого-то этапа прошлого, но отнюдь не исторический источник в истинном смысле этого слова. К тому же герой-змееборец — пришедший с севера человек с белым цветом кожи, — по мнению исследователей-африканцев, при сопоставлении его с Алморавидами невольно возрождал давно отвергнутый серьезной наукой тезис о белых носителях высокой культуры, якобы приобщавших к оной «диких» чернокожих.
Впрочем, к рассказу о змее Биде можно добавить небезынтересную деталь: и по сие время у сонинке-мусульман распространен культ змеи-бида. И убивать змей нельзя ни под каким видом — они входят в категорию «запретного».
И вот все эти соображения волей-неволей заставляют историка соблюдать осторожность при поиске ответа на заданный ранее вопрос: чем же была Древняя Гана периода ее расцвета? И здесь помимо того, что уже было сказано, особое место принадлежит терминологии.
Вот, скажем, мы привычно обозначаем средневековую Гану как государство и в общем-то почти никогда не вдумываемся в то, может ли она, собственно, считаться именно государством или же представляла собой что-то иное? Любому школьнику еще в начальных классах внушают как аксиому: государство есть орудие классового господства, механизм подавления одних классов к выгоде других. Но ведь в Древней Гане, мы только что это видели, такие противостоящие друг другу классы еще отсутствовали!
Пойдем дальше. В нашей науке давно утвердилось введенное еще Ф. Энгельсом представление о трех главных признаках, присущих уже родившемуся государству. Это, во-первых, отделившаяся от народа и стоящая над ним публичная власть; во-вторых, существование регулярно взимаемых на¬логов; в-третьих, замена родо-племенного деления народа территориальным. Но при этом всегда следует помнить и о неравномерности исторического развития. А в данном случае оно означает, что все три эти признака государства не возникали одновременно и сразу. Одни из них могли в своем развитии заметно опережать другие, зарождавшаяся государственность далеко не сразу обретала законченный вид.
Так вот, обращаясь от этих общетеоретических рассуждений к конкретной Древней Гане, мы сразу же оказываемся в затруднении. В самом деле, у нас, пожалуй, довольно доказательств того, что отделенная от народа публичная власть уже существовала. Но, переходя ко второму признаку, мы, скорее всего, должны будем признать, что он отсутствовал: можно говорить о данях с соседей, но лишь предполагать какие-то подношения верховному правителю, к тому же — от случая к случаю и в произвольном размере. Единственное исключение — царская монополия на самородки. А уж о смене родоплеменного деления народа территориальным и говорить не приходится: в Африке этот процесс шел особенно долго и трудно. С родоплеменным делением даже в составе крупных и сравнительно высоко развитых этнических общностей европейские исследователи сталкивались еще на рубеже XIX—XX вв. Нужно, правда, сказать, что со временем ислам в определенной степени способствовал «сглаживанию» родоплеменного сознания; но ведь вместо него он тоже предлагал разделение на мусульман и немусульман, а вовсе не территориальное самосознание, не сознание территориальной принадлежности. К тому же в Гане, как мы видели, ислам делал только первые шаги.
И, таким образом, из трех обязательных черт сложившегося государства Древняя Гана обладала только одной: отделенной от народа и стоящей над ним публичной властью. Видимо, структуру этой власти можно было бы обозначить получившим в последние десятилетия широкое распространение в науке термином «вождество». Под ним понимается последняя непосредственно предшествующая государству форма верховной власти: она уже отделена от народа, переходит по наследству в пределах сравнительно узкой группы лиц. А главное — такая надстройка держит в руках перераспределение общественного продукта в коллективе.
В Гане в получении такого продукта, да и в появлении на свет самого этого вождества, внешнее обстоятельство — транссахарская торговля — сыграло едва ли не большую роль, чем собственное социально-экономическое развитие общества сонинке. Потому-то и придавали правители Ганы такое значение караванной торговле, что она была главной из экономических основ существования первой '«великой державы» на территории тогдашнего Западного Судана. Ведь кроме нее не было еще никаких хозяйственных связей, которые бы могли скрепить державу таких размеров. И вся средневековая Гана со всей пышностью двора ее правителей и их богатствами была как бы громадной внешнеторговой надстройкой над обществом, где еще только создавались предпосылки для ускоренного перерождения доклассового общества в классовое.
Конец главы
Захват Аудагоста был крупнейшим внешнеполитическим успехом государей средневековой Ганы. И результатом целенаправленной и последовательной политики. Отчасти об этом только что говорилось. Но главное заключалось все же не просто в важности оазиса и города как таковых. Правители Ганы, так же как и сменившие их впоследствии цари Мали и Сонгай, старались как можно полнее подчинить себе торговлю через Сахару. Лишние посредники были в ней ни к чему. Во всяком случае, их роль желательно было свести к минимуму; это относилось и к берберским правителям Аудагоста. Избавившись от них, кайямага к началу XI в. сделался единоличным распорядителем южной оконечности транссахарского пути.
Это было время наивысшего могущества Ганы. На огромном пространстве от средней дельты Нигера до низовий Сенегала и от плато Тагант до Верхнего Нигера правитель Ганы признавался как высший политический авторитет. Ал-Бекри утверждал, будто численность его войска составляла двести тысяч человек. Конечно, средневековые авторы обычно склонны были основательно преувеличивать численность армий, о которых писали: если своих, то это свидетельствовало о могуществе и величии, а если чужих, то их колоссальные размеры служили лишним свидетельством доблести защитников правого дела, которых в таких случаях оказывалась горсточка. Так что уменьшив цифру ал-Бекри на порядок, мы окажемся гораздо ближе к истине, хотя, наверно, и такая цифра будет слишком велика. Но дело не в цифрах, а в том, что таким способом арабский ученый и те люди, чьими рассказами он пользовался, хотели показать силу и величие западноафриканской державы.
