Что же обнаружили во время .этих раскопок осуществлявшие их археологи Томассе, Мони и Шумовски? Прежде всего результатом их работ стало подтверждение известных по письменным источникам тесных связей, что существовали когда-то между Ганой и Северной Африкой. Архитектура построек мусульманского города, их планировка, орнаменты, которыми они были украшены, — весь облик города удивительно схож с обликом пришедших ныне в глубокий упадок сахарских городов, стоящих на древней караванной дороге в Марокко, — таких, как те же Валата или Тишит. Материал, собранный на городище, оказался почти таким же, как и тот, что обнаружили раскопки в городах и оазисах Западной и Центральной Сахары. И говорил он о том, что население обследованной части города было почти исключительно арабо-берберским. Когда начали раскапывать кладбище, на нем не оказалось ни одного немусульманского захоронения. Все подтверждало, что некогда на этом месте стояло крупное, даже очень крупное по местным масштабам, поселение, что в нем жили главным образом мусульмане и родом они были из Северной Африки.
Но раскопки показали и другое. Вокруг центрального ядра, которое составили постройки из камня и обожженного кирпича (и только поэтому они и сохранились), располагались обширные предместья. В древности они были застроены, видимо, глинобитными и соломенными хижинами, поэтому судить о них можно лишь по таким сохранившимся предметам, которые смогли выдержать несколько сотен дождливых сезонов: черепкам, бусам, металлическим предметам. Вероятно, эти предместья снабжали город продовольствием, т.е. имели сельскохозяйственный характер.
Не удалось обнаружить на городище следов развитого ремесла: не исключено, что его и не существовало здесь в сколько-нибудь заметных размерах. Зато в руки ученых попало множество доказательств той огромной важности, какую имела для Кумби торговля, в частности торговля золотом. Самую, пожалуй, многочисленную группу находок составили гири. Причем в большинстве своем они были настолько мелкими, что возник вопрос: для чего можно было использовать такую мелочь? Что взвешивали с ее помощью? И ответ мог быть только один: гири служили для взвешивания драгоценного металла, для золотой торговли.
Раскопки на городище Кумби-Сале обнаружили еще одну любопытную подробность внешней торговли, которую Гана вела с севером. Вы помните, как ал-Бекри рассказывал о пошлинах на медь, которую вывозили отсюда? Так вот, в Кумби-Сале были найдены тонкие медные пластинки двух видов — одни из них вдвое больше других по длине и по весу. Что это такое, помогли понять, во-первых, сообщения гораздо более поздних арабоязычных авторов, относящиеся уже к XIV в. Эти писатели рассказывали, что в местностях, прилегавших к полосе тропических лесов, очень высоко ценилась медь, которую добывали в районе поселка Такедда на плато Аир (нынешняя Тегидда-н-Тесемт); впрочем, о вывозе из Сахеля- меди свидетельствовал уже ал-Идриси, и к тому же эта медь была одной из главных статей ввоза в Текрур.
А во-вторых, еще в конце прошлого века в некоторых районах Западной Африки такие медные пластинки использовались как платежное средство — о том же, собственно, писал и один из путешественников XIV в., рассказывая о Такедде. Иными словами, перед археологами были древнейшие африканские медные деньги...
Цари, купцы, невольники
Но вернемся к рассказу ал-Бекри. В нем рядом со свидетельствами сохранения древних пережитков появляются и такие нотки, которые явно не могли бы прозвучать, если бы в Гане в неприкосновенности сохранялось доклассовое общество. Одно упоминание царских тюрем говорит о том, что власть правителей приходилось поддерживать уже и средствами принуждения. Впрочем, мы не вправе забывать и другое. При всей наблюдательности и внимательности тех людей, чьи сообщения легли в основу труда ал-Бекри в той его части, что повествует нам о Древней Гане, это были люди своего времени и своей социальной и культурной среды. И то, что они видели в «стране золота», они понимали и оценивали в привычных для себя, для своего общества понятиях и категориях. Так что слова о царских тюрьмах все же приходится принимать с известной долей осторожности.
Но то, что Абу Убейд рассказывает дальше, позволяет думать, что имущественное расслоение в Гане было уже весьма ощутимо. И в еще большей степени продвинулось социальное неравенство — резкое различие в правах и обязанностях людей: тех, кто оказался у вершины власти, управлявших, и подавляющего большинства, тех, кем управляли. Вчитаемся снова в рассказ ал-Бекри.
«Переводчики царя, — говорит он, — из мусульман, точно так же, как и его казначей и большинство его везиров. В шитые одежды никто из людей царской веры не облачается, за исключением самого царя и его наследника — а это сын его сестры. Остальные же люди надевают хлопчатые или шелковые и парчовые повязки — по обстоятельствам своим...
Их царь украшает женскими украшениями шею и оба локтя, а на голову возлагает высокую и острую позолоченную шапку, к которой прикреплены тонкие пряди хлопка. Когда дает он людям аудиенцию для разбора обид, то делает это в шатре, а вокруг шатра привязаны десять лошадей под позолоченными покрывалами. Позади царя стоят десять юношей, носящих выложенные золотом кожаные щиты и мечи. Справа от царя находятся сыновья царей его страны; волосы на головах у них заплетены золотом, на них тонкие одеяния. Правитель города сидит на земле пред царем, а вокруг него на земле сидят везиры. А у входа в шатер — породистые собаки, которые почти не отходят от места, где пребывает царь, охраняя его; на шеях у собак золотые и серебряные ошейники, и на каждом ошейнике — некоторое число золотых и серебряных блях.
О царской аудиенции они возвещают боем барабана, который именуют „даба", — это продолговатый полый кусок дерева, и люди собираются. Когда к царю приближаются люди его веры, они становятся на колени перед ним и сыплют прах на голову себе — таково их приветствие царю. Что же касается мусульман, то их приветствие ему заключается лишь в хлопании в ладоши».
Здесь уже много такого, что напоминает нам о классовом обществе, о тех приемах, которые всегда использовала правящая верхушка общества, дабы возвеличить и особу правителя, и самое себя. Пышность и великолепие, окружавшие персону царя; царская привилегия — носить сшитую одежду; сыновья правителей зависевших от Ганы областей, которых держали при царском дворе заложниками, — все это было своеобразным знаковым языком, языком символов, задачей которого было выделить правителя и его окружение из числа простых смертных, противопоставить последним и возвысить над ними тех, кому принадлежит власть. И неотъемлемой частью этого же знакового языка представала подчеркиваемая в рассказе рабская почтительность подданных, их самоуничижение пред особой государя. Да, во внешних своих проявлениях это общество далеко ушло от некогда существовавшего в родовом обществе равенства...
Здесь же ал-Бекри приводит любопытную и живописную деталь — в какой-нибудь ближневосточной стране или в мусульманской Испании она не представляла бы ничего необычного, но в условиях Западной Африки должна была особенно подчеркнуть богатство и могущество правителя. Речь идет о десятке лошадей, привязанных у царского шатра во время приемов.
Дело в том, что своих лошадей в огромных областях к югу от Сахары было очень мало. Тяжелый климат и муха цеце, переносчик возбудителей страшной сонной болезни, опустошавшей целые страны, никак не способствовали успехам коневодства. Поэтому хорошие лошади представляли предмет роскоши и были очень дороги. И расплачивались за них с североафриканскими поставщиками, как правило, живым товаром — невольниками. Через четыреста лет после ал-Бекри португальские мореплаватели рассказывали: когда у какого-нибудь «сеньора» в прибрежных областях появляется желание купить себе коня — просто, чтобы на нем покрасоваться, даже и не для военной надобности, — он отправляется в ближайшее селение, свое или чужое — безразлично, хватает там сколько ему нужно людей и продает их за лошадей. А стоила одна лошадь, добавляет другой европейский путешественник, «до четырнадцати голов негров-рабов, смотря по качеству и красоте лошадей». Потому-то царские лошади и были как бы высшим доказательством могущества правителя: ведь и во времена расцвета Ганы их приходилось покупать у купцов по очень дорогой цене.
Но то, что сообщает о царских лошадях ал-Бекри, пожалуй, меркнет перед рассказом все той же хроники XVII в. Вот как выглядели царские конюшни правителей Ганы в изложении хронистов: «Говорят, что кайямаге принадлежала тысяча лошадей, привязанных в его дворце. Существовал известный обычай: если падет одна из лошадей утром, то на ее место приводят взамен другую до наступления вечера. И ночью поступали подобно этому. Ни одна из лошадей не спала иначе, как на тюфяке, и не привязывалась иначе, чем шелковым шнуром за шею и за ногу. У каждой из лошадей были медные сосуды, в которые она мочилась; и ни одна капля ее мочи не попадала на землю — только в сосуд... И ни под одной ты бы не увидел ни единого кусочка навоза. При каждой лошади было трое слуг, сидевших подле нее: один из них занимался ее кормом, один — ее поением, и одному поручалось следить за ее мочой и выносом ее навоза».
