class="p1">Степан кивнул, без особой радости глядя на горку металлических и бумажных денег, снова повернулся к окну.
— А что за забор там появился? — спросил через минуту, показывая на огород. — Я еще со станции шел — заметил.
Анна Анисимовна взглянула на сына с признательностью: ничего-то он не забыл, за все переживает!
— Школе я ту половину отдала, — ответила, помедлив, стараясь ничем себя не выдать. — Большущий был огород-то, не управляюсь одна на ём.
Возрази ей Степан, наверное, не сдержалась бы, рассказала обо всем начистоту. Но сын не возразил. Наоборот, одобрил:
— Правильно сделала. Пора тебе и отдохнуть.
Завздыхала Анна Анисимовна тихонько, не совсем по душе пришлись ей эти слова. Но утешила себя: «Время ишо будет, про сруб и огород всю правду ему выложу. Поживет, може сам от марьяновских узнает».
Она убрала со стола и уселась на диване, улыбчивая, словоохотливая. Степан откинул крышку чемодана. Неторопливо, загадочно глядя на мать, вынул из него свертки в узорчатой гумовской бумаге:
— Угадай, мама, что я тебе привез?
Анна Анисимовна старательно морщила лоб:
— Покрывало, поди, тюль на окна, ложечки…
— А теперь полюбуйся! — широко улыбнулся Степан.
Торжествующе зашуршала бумага, и на коленях оторопевшей Анны Анисимовны заголубело невиданного ею до сих пор фасона платье из мягкой тонкой шерсти, с четырехугольными блестящими пуговицами, задымилась прозрачная нейлоновая косынка с алыми розами по белому полю. Стукнулись об пол туфли на невысоком, как раз по ее вкусу, каблуке, с золотистыми замочками-молниями…
— Пошто эдак порастратился? — испугалась и расцвела Анна Анисимовна. — Мне, старушке, и в штапеле бы ладно. Ты уж о себе заботься…
— А ты примерь, примерь, — повторял Степан с довольной улыбкой.
Когда Анна Анисимовна, смущаясь, подошла к большому зеркалу на дверце шкафчика во всем новом, не удержалась, ахнула: так помолодела, так к лицу были ей и васильковое платье, и дымчатая косынка с алыми розами. И туфли сидели на ее неизбалованных, привычных к кирзе и резине ногах аккуратно.
— Теперича бы по Марьяновке пройтись! — вырвалось у Анны Анисимовны.
— Пойдем! — оживленно кивнул Степан, любуясь матерью в обновах.
Он и сам приоделся: на белоснежную рубашку пристроил темный, с серебристыми искорками галстук, на плечи накинул серый, под цвет брюк, пиджак. На лацкане пиджака блеснул институтский ромбик — с белыми полями, желтым гербом и чашей со змеей на красном эмалевом фоне.
— Это твой дохтурский знак? — спросила Анна Анисимовна, уважительно глядя на ромбик, подобные которому она прежде видела только у пассажиров транзитных поездов на станции.
— Докторский, — засмеялся Степан, смахивая за порогом, в сенях, пыль с желтых полуботинок.
Когда вышли из ворот, Анна Анисимовна невольно притушила шаг у плетня, спросила сына:
— Може, в огород сходим, на грядки поглядим?
Она долго водила Степана между высоких, в зеленом кипении грядок и говорила, говорила нараспев:
— Огурчики нонче добрые уродятся, глянь, как к солнышку-то тянутся. Даст бог, и картошка не обидит. По моим приметам, лето нонешнее будет дождливое. А огороду в дождь одно блаженство.
Степан улыбался, хвалил мать за старательность. Потом спросил:
— Скажи, мама, давно урезали огород?
Он заметил, как неприязненно, поджимая губы, косится мать на школьную сторону. И догадался по ее глазам, что она отдала участок школе не по собственному желанию.
— Да нонче в мае урезали, — сказала Анна Анисимовна, пряча глаза. — Картошка уж была посажена…
И этим совсем выдала себя. Теперь скрывать от сына огородную тяжбу не было никакого резона. Дрожащим голосом выложила Степану все, что накипело в душе. Рассказала о том, как вымеряли огород саженью бригадир Байдин, учетчик Ожгибесов и завшколой Макарова, как заявился сюда и изошелся угрозами председатель колхоза Соловаров и как потом он катал на легковушке Анастасию Макарову.
— Учительша во всем виновата! — сделала Анна Анисимовна вывод, с гневом рассматривая школьные окна. — Это она надоумила председателя отымать огород. Ходила я к ей с поклоном, просила, чтобы отступилась. Не послушалась. Вовек Макаровой эдакой подлости не прощу!
Заглянула в лицо сыну:
— Може, Степа, в суд подать, чтобы убрали забор, возвратили землицу? С отцом-то твоим мы сколько тута маялись!
— Мам, — сказал Степан, положив руку ей на плечо, — ну куда тебе столько земли? Признайся, тяжело ведь тебе было в прежнем огороде? Не знала ни спокойного сна, ни выходных, ни праздников. С колхозной работы бежала сюда, а отсюда — на станционный рынок. Нельзя же вечно так себя изводить, пора отдыхать, пора.
— А на что мне жить-то? Пензии не дают… Прирабливаю в колхозе, дак не больно щедро начисляют — рубля два на день от силы выходит.
— А вспомни, как за полкило муки от зари до зари работала!
— Нонче время другое… Новый-то дом шибко много расходов требует, как мне без огородной продуксии денег скопить?
— Разве тебе этого мало? — Степан показал рукой на обширный и после дележа приусадебный участок. — Зря ты расстраиваешься, мама. Пенсию тебе колхоз даст, сколько положено. Законы есть на этот счет. Я еще поинтересуюсь, почему ее до сих пор не оформили, посмотрю, что за председатель тут занимается самоуправством.
— Надобно, надобно председателя в шоры брать, — закивала Анна Анисимовна, меняя тон, успокаиваясь понемногу. — А то шибко гордый Соловаров, признавать никого не хочет, особливо пожилых…
— И я тебе буду помогать, — продолжал Степан. — Ты меня много раз выручала, настала моя очередь отплатить.
— Рази уж я такая жадная, из-за одних денег хлопочу? — обиженно прервала сына Анна Анисимовна. — Без огорода я, Степа, от тоски сгину. Сам знаешь, лежать на печке мне не в привычку. А дни-то как коротать? На бригаде нас, старушек, не шибко-то жалуют, механизмы кругом появились. А куда ишо мне подаваться? Ты приезжаешь больно редко, и то на миг. Сколь побыть-то думаешь, небось недельку только?
— Еще надоем тебе…
Но Анна Анисимовна не поверила, что сын задержится надолго. Думала, пугаясь своих мыслей: заскучает он в Марьяновке после столицы. Простучат торопливо колеса, и снова умчит его поезд на целую вечность. И как бы уже слыша этот тревожный, морозящий сердце перестук, она вздрогнула, тронула Степана за рукав:
— Айда в Марьяновку-то.
Осторожно ступая новенькими туфлями по пригорочной траве, принялась уговаривать и поучать сына:
— Ты жалованье свое экономь, на меня не траться. В городе жись дорогая, вода из крана — и та бежит за деньги. А здеся кругом все бесплатно: и вода, и дрова, и картошка, и молочко. Я проживу. И домик новый, пятистенный, поставлю, и на старость кое-что сберегу, ежели хворать придется.
Анна Анисимовна спускалась с пригорка под руку с сыном, с головы до пят в обновах, приосанившись и горделиво поджимая губы. Глядела на окна
