— Благодарствую.
Мимолетно прикоснувшись к одному из ножей и обозначив тем самым, что подношение принято, Дмитрий кое-что вспомнил. Кое-что, о чем он давно уже подумывал, выгадывая удобный момент. Как раз вроде нынешнего! Уверенным движением руки забрав с пояса постельничего сторожа боевой нож (из-за чего тот едва заметно дернулся), он подошел к Салтыкову. Весьма разочарованный неподдельным равнодушием, с коим приняли его дар (между прочим, не только красивый, но еще и очень дорогой!), оружничий едва заметно насторожился, одновременно сделав немного вопросительное лицо.
— Нет ли у тебя похожего, но лучше?
Осторожно приняв небольшой клинок с едва заметно потертой рукоятью, придворный немного повертел его в руках, одновременно пытаясь понять, что именно от него желают услышать:
— Как не быть? Есть с золотым узорочьем на ножнах, с драгоценными каменьями на рукояти…
— Не то. Просто хороший нож.
— Найдется и такой, Димитрий Иванович.
Забрав клинок назад и неожиданно ловко перехватив его за лезвие, царевич немного отвел руку назад — и подоспевший дворцовый страж тут же бережно забрал свое оружие. А девятилетний мальчик немного наклонил голову, спокойно разглядывая взрослого и изрядно умудренного жизнью боярина, помолчал, а затем слегка отстраненно произнес:
— Я помню, как ты присягал мне на верность.
Салтыков поперхнулся воздухом, впадая в кратковременный ступор. Действительно, такая присяга имела место — восемь лет назад, когда Иоанн Васильевич тяжко занедужил. Так тяжко, что никто уже и не верил, что он оправится и встанет со смертного одра. Великий князь тогда потребовал от думских бояр и ближнего круга присяги своему шестимимесячному сыну. Многие отказались, еще большие было сомневающихся, а он и еще некоторые из Избранной рады беспрекословно прошли крестное целование на верность. А потом… Государь выздоровел, и сомневающиеся тут же передумали. Вот только уже было поздно: не стало меж ними и царем прежнего доверия, и милостивая царица-заступница Анастасия тоже перестала печаловаться об опальных боярах да князьях.
— Надеюсь, Михаил будет так же хорошо служить мне, как ты сам — моему батюшке.
Оружничий невольно дернул головой под удивительно властным взглядом необычно-ярких синих глаз. Словно сама собой мелькнула мысль:
«Царская кровь!..».
И только потом пришло изумление — наследник знает имя его среднего сына?.. Провожая удаляющегося царевича почтительным (причем без всякого притворства) поклоном, Лев Андреевич стряхнул непонятную одурь (а скорее оторопь) и прямо на месте стал прикидывать, как половчей представить Мишку его будущему повелителю. Собственно, самое простое, это подождать, пока он опять будет возвращаться со своих воинских забав. Опять же, и повод хороший имеется — малец поднесет Димитрию Ивановичу тот самый боевой нож, на который он так недвусмысленно намекнул. Боярин, полностью ушедший в свои мысли, даже не замечал, как за ним следят с одной из открытых галерей Теремного дворца. Синие глаза сияли холодным любопытством, длинные ухоженные пальцы привычно откинули прочь от лица непослушную черную прядь…
«Хорошо же я загрузил Салтыкова — стоит на солнце да в одну точку пялится. Как там молодые говорили, в прошлой жизни? Полный разрыв шаблона».
* * *
— О Боже, ты — Бог мой! Тебя взыскую от утренней зари, тебя возжаждала моя душа, по тебе томится плоть моя, в земле пустынной, и сухой, и безводной!
Начало шестьдесят второго псалма у митрополита московского и всея Руси Макария вышло особенно прочувствованным — Дмитрий неслышно вздохнул и тихо-тихо сглотнул, сожалея о невозможности «вот прямо щас!» отпить чего-нибудь теплого и бодрящего. В идеале — кофе с молоком и парой ложечек сахара, но и сбитень тоже вполне бы подошел.
— С именем твоим вознесу руки мои: словно туком и елеем насытится душа моя, и гласом радости восхвалят тебя уста мои, когда вспомню о тебе на постели моей; поутру помыслю о тебе…
Кстати, насчет мыслей поутру. Несмотря на то, что он давно уже втянулся в распорядок дворцовой жизни, с его ранними побудками и не менее ранними отходами ко сну, подъем в несусветную ночную рань, да еще и воскресным днем (единственным, когда он вдоволь мог позаниматься своими делами, отдыхая от многочисленных учителей) бесил его просто неимоверно. Нет, никто не возбранял ему (да и другим царским детям) по окончании заутрени вернуться в свои покои, и пару-тройку часов подремать, добирая упущенное время — вот только эту возможность самым наглым образом саботировал родной организм. Встал? Проснулся? Все, пока не наберешь должный уровень телесной усталости, не измотаешь средоточие тренировками, не нагрузишь разум размышлениями — сон тебе заказан. Такой вот побочный эффект его скрытых возможностей. Впрочем, он и не думал жаловаться или негодовать на судьбу, наоборот, неустанно ее благодарил. Жить заново было так… Восхитительно!..
Переступив с ноги на ногу, Дмитрий мимолетно погладил прижавшегося к нему Ивана кончиками пальцев по шее — на что тот сразу оглянулся, и на всякий случай оправдательно шепнул:
— Я не спю!
— Шш! Верю.
Старший из царевичей скосил глаза налево, где малолетняя Евдокия блестящими от любопытства глазами следила за каждым движением отправляющего службу митрополита (а вернее, за удивительно причудливыми переливами света на его вышитых золотом одеяниях). Затем вправо — но брат Федор, пользуясь своими малыми летами, откровенно и очень сладко спал… Правда, справедливости ради надо отметить, что делал он это с приоткрытыми глазами (талант!), жарко и абсолютно неслышно посапывая прямо в ухо держащего его на руках дядьки. Опять вздохнув, первенец царя немного поменял положение ног и тела, удержав встрепенувшегося было Ивана. С новой позиции видно было гораздо больше: например, его дорогих двоюродных дядюшек, стоящих чуть поодаль от него (но все же ближе всех) тесной сплоченной группой. Уже знакомый любитель пухлых щечек Никита Романович, рядышком еще один окольничий и боярин (а еще и воевода) Данила Романович, а слева его подпирал плечом тоже дядя, но на сей раз троюродный — Василий свет Михайлович Захарьин. Родственнички, бл!… Ладно бы только они, так нет, еще и со своими отпрысками — кои отчего-то настойчиво хотели стоять не рядом с родителями, а поближе к сверстнику-родственнику из правящей династии. Как будто мало ему того, что они начали появляться на его занятиях с боярином Канышевым! Впрочем, надо признать, что один положительный момент в их появлении все же был, ведь клан Захарьиных-Юрьевых моментально нашел общий язык с кланом Шуйских. Язык ругани и насмешек! Так что теперь он не только учился сабле и копью, но и время от времени смотрел натуральный цирк, попутно запоминая весьма интересные подробности придворных взаимоотношений. Где взрослый промолчит, ребенок обязательно ляпнет…
— Аллилуия, аллилуия, слава тебе Боже!
Почин митрополита тут же подхватил церковный хор, сбивая царевича с его мыслей. А вот средненький совершенно игнорировал мощные голоса певчих. И не только игнорировал, а и потихонечку присоединялся к младшему, еще сильнее привалившись и надавив округлым детским подбородком на руку брата, лежащую (скорее уж придерживающую в вертикальном положении) у него на груди. Дмитрий прикинул, сколько еще будет длиться служба, незаметно огляделся по сторонам и сам чуть-чуть прикрыл глаза. Проснулось дремавшее до этого средоточие, побежало по рукам и ногам ласковое тепло, немного выплеснулось наружу, накрывая семилетнего Ивана невидимым покрывалом. Три ровных вдоха и выдоха, очень осторожный выплеск силы — и «покрывало» начало бережно и осторожно напитывать собою каждую клеточку детского организма. Едва осязаемое живое тепло прошлось по заметно расслабившемуся телу, пристрастно осматривая-оценивая-подлечивая все вызывающие хотя бы малейшие подозрения места, словно бы в сомнении задержалось у шеи — и окончательно вернулось к своему хозяину. Тут же левая рука Дмитрия тихонечко шевельнулась, расстегивая верхнюю жемчужную пуговицу на праздничном кафтане брата.
«Идиоты! Вернее, челядинки-идиотки. Совсем уже мышей не ловят — уж сделать так, чтобы воротник не давил, дело пяти минут…».
Еще раз взбодрив источник уколом воли, он потянулся через взгляд к сестре. Знакомый отклик родной крови, эхо ее эмоций, в основном любопытства и легкой сонливости, резкий «привкус» чужой, и заметно более сильной энергетики рядом…
«Черт, далеко!».
С досадой покосившись на изрядно дородную мамку, удерживающую на своих руках принцессу царства Московского, а заодно перебивающую своей тушей (невольно, конечно, но все же) ему все возможности для диагностики и лечения Дуни, наследник перевел взгляд на Федора. И тут же мысленно сплюнул. Ибо его дядька-воспитатель стоял еще дальше, вдобавок почти полностью закрывая своим телом «последыша» царской семьи. Недовольное средоточие чуть ли не само по себе покрылось короной мелких разрядов, своевольничая и абсолютно не желая успокаиваться — и зеркально отражая все его чувства. Быстро уткнув глаза в пол, он еще сильнее прикрыл веки, старательно подстраиваясь под атмосферу самого собора и скрытую в его стенах силу. Впрочем, в стенах ли? Спокойствие текущей воды, свежесть утреннего ветра, ровный жар искренних молитв… Пропустить прохладные струи воды и порывы ветра сквозь себя, дать им унести всю его злость и раздражение, укутать источник чужим теплом — и ощутить удивительную гармонию с окружающим миром.
