Дмитрий же, полностью позабыв о ждущем его утреннике, увлеченно поскрипывал пером, разрисовывая большой лист бумаги. Вернее, дорисовывая — новые кружочки и прямоугольники, в дополнение к тем, что уже были. Аккуратно соединил их линиями-стрелками, со всем тщанием (то есть избегая клякс) заполнил пустые места внутри прямоугольников непонятными для чужого взгляда надписями, состоящими из сплошных сокращений и значков, придирчиво оглядел конечный результат, поправил пару-тройку мелких огрехов и осторожно отложил в сторонку. Как раз, пока он завтракает, чернила и высохнут!.. Потянулся всем телом, вставая на носочки и стараясь достать кончиками пальцев как можно выше по стене, старательно оттер пальцы от чернил специальной влажной тряпочкой, еще раз умылся-утерся и с прекрасным настроением поспешил на завтрак. Подошел к двери, с удивлением ощущая скопившееся за ней напряжение, надавил на створку, приоткрывая буквально на волосок…
— Дожили! Челядь себя выше государевых мужей мнит!..
— Да что с нее взять, волос длин, да ум короток. Слышишь, долго ли мы так стоять будем? Постучала бы уже?
— Сколько надо, столько и будете. И не ори мне тут, ирод, я тебе не дворня какая!
— Ха, была б ты моей дворней, уж я бы тебе ума в задние-то ворота вбил бы!..
Хоть и шел разговор едва ли не шепотом, а страсти в нем чувствовались очень даже нешуточные — такие нешуточные, что самым краешком зацепило и хозяина покоев. Авдотья ЕГО служанка, и указывать ей, что и как, может только он! Чувствуя, как сам по себе встрепенулся источник, Дмитрий медленно вошел в горницу, прерывая своим появлением душевный разговор:
— Утро доброе, Димитрий Иванович.
Проигнорировав их слаженное приветствие и не ответив на него даже и обычным своим кивком, наследник обвел всех троих внимательным взглядом, остановив его на стоящем у поставца с тарелками двадцатилетнем (или чуть более того) мужчине:
— Ты ли молвил словеса про дворню?
Стольник, от совсем не детского тона, которым был задан вопрос, немного растерялся:
— Так то шутка была, Димитрий Иванович!..
— Шутка.
Царевич задержал это слово на губах, словно пробуя на вкус.
— Шутки я люблю.
Яркие синие глаза потемнели, и смотрели с явной угрозой.
— Отведай при мне вот с этого блюда. А то мнится мне, что оно отравлено.
Тут уже сбледнули с лица все присутствующие. Потому как хоть и мал был царевич годами, но держал себя куда как взрослее своих сверстников — оттого и обвинение прозвучало очень серьезно. Понятно, что оно пустое, и ничего в его утренней похлебке даже и быть не может — но говорки да слушки все равно пойдут, а там и великий государь заинтересуется. А это ой как не к добру!..
— Ну? Или стражу кликнуть?
Чуть дрогнув лицом, и наверняка проклиная про себя собственную разговорчивость, придворный быстро вытащил из рукава свою ложку и пару раз черпнул. Медленно и напоказ проглотил, улыбнулся… И чуть присел, когда у него в животе явственно забурлило.
— Ох!
— Поди вон.
Оставшиеся в горнице проводили снявшего пробу стольника растерянными взглядами, затем перевели свои взоры обратно на куриный суп. Плечи придворных как-то сами по себе заныли, предчувствуя скорое свидание с дыбой, ноги ощутили жар углей, на которых будут калить для них пыточное железо, а шеи удивительно явственно ощутили смертный холодок деревянной плахи. В отличие от Авдотьи, ничего кроме тревоги не почувствовавшей, а потому сразу вставшей между наследником и поставцом, и чуть раскинувшей руки — так, словно это могло уберечь ее мальчика от любой отравы.
— Пустое.
Мягкое прикосновение-поглаживание и опять посветлевшие глаза, как-то разом ее успокоили, забрав и растворив всю тревогу и волнение. Царевич же спокойно сел, вглядом придавив дернувшихся было к злополучной тарелке придворных, взял в руки тоненький ломоть пшеничного хлеба и зачерпнул первую ложку. Вторую. Третью… Никогда еще так внимательно стольник и кравчий не следили за чьим-то утренником. И никогда еще его окончание не доставляло им столько радости и спокойствия!
— Вежество еще никого не убило. В отличие от шуток. Ступайте!
Разумеется, история на этом не закончилась, и имела свое законное продолжение. Поэтому пять часов спустя, в своих покоях, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич Всея Руси, в присутствии старших сыновей (Федора и Евдокию, по их малолетству, за воскресный стол не посадили), самым натуральнейшим образом плакал. От смеха. Ну… Может и не плакал, слушая коротенький доклад своего постельничего Вешнякова о том, как один провинившийся стольник нараскорячку бежал по переходам, источая зловоние и пугая всех встречных своим багровым лицом и вытаращенными глазами. Но пару-тройку слезинок ему утереть все же пришлось.
— Ох Митька, ох и проказник! А ну, поведай-ка отцу, как на духу: твоих рук дело?!
— Моих, батюшка.
— Как же ты так устроил, чтобы Жихарев скорбеть животом стал?
Судя по тому, как оживилось лицо начальника дворцовой стражи, этот момент был интересен и ему.
— Седьмицы с две назад аптекарь Аренд показывал, как он готовит разные снадобья и микстуры. Так я, батюшка, взял себе для памяти по щепотке каждого — сонного, успокаивающего, слабительного…
— Аха-ха-хо-хо!
Постельничий Вешняков гоготать себе не позволил, но короткую улыбку его густая борода все же не скрыла. А царевич Иван недоуменно заморгал голубыми (в отца!) глазками, не решаясь спросить, чему это все вокруг него веселятся.
— Ему подлил, а сам, значит!.. Изрядно, весьма изрядно!
Иоанн Васильевич резко посерьезнел:
— Умница ты у меня. Но более так не озоруй, хорошо?
— Да, батюшка.
— Кушай, сыно. И ты, Ванятка, тоже.
Мальчики послушно заработали небольшими резными ложечками, ощущая на себе ласковый и одновременно печальный отцовский взгляд. Правда, больше всего царь глядел на своего старшенького, при том отгоняя от себя разные невеселые мысли. Не раз и не два доносили ему, что наследник не по годам разумен да серьезен, про высокомерие его к сверстникам да сродственникам (Захарьевы на то особо жаловались), про необычайные, чуть ли невозможные для отрока его лет успехи в науках разных, шептали о странностях старшего из царевичей… А он смотрел на него, до ужаса напоминающего ликом своим покойную лебедушку-Настеньку, и вспоминал себя. Когда отравили мать его, государыню Елену Глинскую, ему ведь тоже было всего восемь лет, а братцу Юрию и того менее. Во время своего сиротства ему с братом пришлось испытать на себе и пренебрежение бояр-«опекунов», и обидные унижения, и даже голод с холодом — а его Митеньке довелось еще до своего восьмилетия побывать на смертном одре, и только чудом божиим выздороветь. Вот и получается, что и у отца, и у сына детство кончилось одинаково быстро…
— Батюшка?..
Очнувшись от тяжких дум-воспоминаний, обильно перевитых застарелыми обидами да болью и злобой, государь с удивлением ощутил прохладные руки на своих висках — и разом полегчало, как в голове, так и на душе.
— От непоседа! Доели уже?
— Да, батюшка. Позволь просьбишку малую?
— Ну-ка, ну-ка?
— Хочу видеться и играть с младшими, не спрашивая ничьего дозволения!
— Так кто ж тебе запрещает? Играй.
— Боярыня Воротынская не дает. Говорит, что нечего мне делать на женской половине терема без твоего дозволу. И Федю с Дуней мне не выводят. Только на воскресных заутренях их и вижу!
Царь недовольно шевельнул бровью (действительно, непорядок!) и глянул на постельничего. Тот в ответ лишь молча поклонился — мол, устрою все в лучшем виде.
— Еще что?
— Позволь, батюшка, самому брать книги в твоей либерее.
— Хм? А что, печатник Висковатов плохо выбирает? Впрочем, будь по твоему — мне уже все уши прожужали, как ты читать любишь.
Под выразительным взглядом старшего брата, средний разом подскочил, готовый вот прям сейчас бежать и веселиться. Царственный отец поцеловал в макушку одного, не забыв слегка насмешливо подергать за длинные черные пряди, потом оттер у второго со щеки след гречневой каши, в эту же щечку и поцеловав. Взъерошил обеим волосы, легонько перекрестил и отвернулся, отпуская. Отроки почтительно поклонились, быстро покинули родительские покои, еще быстрее миновали стражу у дверей Приемной комнаты, и…
— Давай наперегонки, кто первый до крыльца? Ми-ить?
— А давай!..
Разумеется, Дмитрий проиграл, «споткнувшись» всего лишь в двух шагах от финиша — и пока довольный победитель радостно прыгал, он принял от поджидающей его Авдотьи две странных палки. Или мухобойки? Несколько изогнутых под паром прутьев лозняка образовывали округлую «ладошку», на манер сита расчерченную крупноячеистой сеткой из бараньих жил, а прутья затем еще и сужались в длинную рукоятку, намертво стянутую-обмотанную мягким замшевым ремешком.
