– Не думаю, чтобы у кого-нибудь еще было так, как у нас, иначе мы бы, уж конечно, об этом слыхали, – наконец произнес Гиллон.
Ей это понравилось – чего ж тут удивительного? Все девчонки, работавшие на шахте, любили этим заниматься, и она не видела причины, почему бы ей это могло не понравиться, раз пришла ее пора. А впрочем, какая разница – понравилось ей или не понравилось: так уж устроен мир, и главное теперь побыстрее создать семью. А то, что этому сопутствовало какое-то странное животное наслаждение, – просто кусок масла в овсяной каше.
И все-таки, если подумать о том, чем они только что занимались, вспомнить о тех шалых словах, которые ей хотелось сказать Гиллону на ухо, о ненасытной алчности тела, требовавшего еще и еще, – это выглядело как-то глупо. «Если бог не нашел другого способа, чтобы род человеческий продолжался на земле, – подумала Мэгги, – то до чего же неразвитое у него воображение».
Гиллон перекатился на бок. «А бог-то – он мудрый!» – подумал он и заснул.
* * *
Она разбудила его только днем.
– Гиллон?!
Он открыл глаза, но не пошевельнулся.
– Я хочу, чтобы ты мне кое-что обещал.
– Да?
– Когда мы уедем отсюда и явимся к нам туда, я хочу, чтобы ты был в шляпе.
– И все?
– Все.
Это было до того нелепо, что он даже расхохотался. Просто удивительно, подумал он, до чего он свободно себя чувствует в постели.
– А если я обещаю тебе быть в шляпе, ты мне тоже должна кое-что обещать.
– Ох, нет.
– Ох, да. Обещание за обещание. – Он протянул руку и, хотя она попыталась откатиться к своему краю постели, все-таки схватил ее.
– Это вредно. Я знаю. Чересчур уж.
– Это естественно. Естество само мне подсказывает, а разве оно может ошибаться? Господь знает, что правильно. Господь всегда прав.
– Господь – он иной раз круглый дурак, – заявила Мэгги, хоть и решила, что раз уж положено этим заниматься, то надо заниматься и выполнять свою миссию как можно лучше.
Когда он снова проснулся, уже начинало вечереть – об этом свидетельствовал сероватый свет за окном; Мэгги была одета, и четыре горячих пирожка с мясом дымились на стуле у кровати.
– Давай скорей! Два с половиной пирожка тебе, а полтора мне. Одевайся и ешь. Нам пора.
– Пора?
– Я заказала билеты на вечерний поезд, чтобы не терять лишнего дня.
Он выскочил из постели, не очень соображая, где находится. Он стоял перед ней голый и ел пирожок. Только сейчас он почувствовал, как он голоден.
– Ох, ну и хороши! – сказал Гиллон и направился в другой конец комнаты, где на стуле лежал его твидовый костюм; по дороге он заметил свое отражение в оконном стекле. – Боже милостивый, да я, видно, с ума сошел! – воскликнул он и попытался прикрыться мясным пирожком.
– Ну, какая разница – в постели ты или нет.
– Есть разница, есть, – сказал Гиллон.
Он повернулся к ней спиной, положил пирожок и как можно быстрее оделся. Все его вещи были сложены в картонке, в которой они принесли из магазина костюм, а вещи Мэгги – в саквояже.
– Что случилось с твоим чемоданом? – спросил Гиллон.
– Ничего с ним не случилось – в Питманго все такое.
Она улыбнулась ему, но он ей не поверил.
– А нет тут какого-нибудь черного хода? – спросил Гиллон. – Он ведь сидит там, внизу.
– Именно потому-то я и хочу выйти через парадную дверь.
Хозяин, сидевший за своей конторкой, по-мужски подмигнул Гиллону, но так, чтобы видела Мэгги. И Мэгги подмигнула ему в ответ.
– Охота, значит, все-таки получилась неплохая, – заметил Бел Геддес.
– Я выловила отменного самца.
Гиллон понятия не имел, о чем они говорят.
– Да, кстати, – сказала она. – Насчет вашего угля.
– Моего угля?
Она eмy выложила все, не стесняясь, по-питманговски:
– Они же тебе не уголь продают, Джок,[9] тебе продают черный сланец, а дерут с тебя, как за кеннелевый. Золы – вагон, а жару – чуточку.
Она кивнула Гиллону, тот подхватил картонку и саквояж, и они вышли в палисадник, прошли через него, миновали калитку и двинулись по Ловатт-стрит.
На вокзале она оставила его на платформе, сама же пошла в кассу, а потом дала телеграмму отцу. Это была первая телеграмма, которую в Питманго получил углекоп. И когда она прибыла, Тома Драма вызвали из шахты. «Заарканила гэла и везу домой». Пять слов – и ничего больше.
9
Не успели они сесть в поезд и выехать из Стратнейрна, как показался залив – очень глубокий, судя по синеве; высокие крутые берега его поросли елями, вдали виднелся остров с развалинами какого-то обширного, разрушенного временем здания. Мэгги удивилась: как это она не заметила такой красоты по пути сюда.
– Что это? – спросила она, и Гиллон вынужден был оторваться от созерцания вагона и посмотреть в окно. Дело в том, что он никогда еще не ездил в поезде.
– Я совсем забыл, что его может быть видно отсюда. Это – замок.
– Замок, замок! – передразнила она его. – Да какой замок-то?
– Камеронов замок.
– Ого!
Она была потрясена теми возможностями, какие это открывало перед ней. На такое она даже и не рассчитывала. Фамильный замок… Ей сразу полюбилось слово «замок» – оно звучало так же сладостно, как «силлер» – серебро.
«Мой замок… Наш замок… Камеронов замок».
– И мы имеем на него право?
Он не заметил этого «мы».
– Все Камероны имеют на него право. Моей семье принадлежат два-три кирпича в подземной темнице.
Она молчала, пока замок не скрылся из виду и поезд не вошел во тьму туннеля. Хотя в купе с ними был еще один пассажир, Гиллон осмелел и поцеловал ее.
– Вот это уже безобразие, – шепнула Мэгги.
– Так оно и было задумано.
Он даже продержал ее в объятиях часть ночи.
Утром они уже были в горах – в Кейрнгормсе, где, несмотря на конец мая, еще лежал глубокий снег. Когда солнце взошло, сине-черные пики стали багрово-красными, а потом, по мере того как занимался день, побелели. Мэгги с Гиллоном поели овсяных галет и выпили холодного чая, – Гиллон купил все это накануне вечером на одной из остановок. Их сосед по купе все еще спал.
– Что такое «землерой»? – спросил Гиллон.
– Крот.
– А ты сказала, что произошла от них.
– Это, видишь ли, была шутка. Землерой. Кроты. Углекопы. Углекопы копаются в земле.
Это уже давно не давало Гиллону покоя. Ничего веселого он тут не видел, что она и прочла на его лице. Его тревожила мысль о предстоящей работе.
– Быть углекопом совсем не так плохо, как люди думают, – сказала Мэгги.
Ему не хотелось сейчас говорить об этом. Хотелось посмотреть на край, которого он никогда прежде не видел. Далеко внизу, в лощине, бежала зеленоватая река, питаемая тающими снегами. На склоне горы виднелась небольшая ферма, вроде той, где он вырос, – бурая прелая солома и пятна ярко-зеленых всходов. В загоне для коров кое-где еще лежал снег, и почему-то Гиллону стало грустно, и он вспомнил о своем отце, о матери и о сестрах.
– Работа в шахте – это ведь как на нее смотреть. Ты меня слушаешь?
Гиллон кивнул.
– Можно рубить уголь и не быть углекопом.
Он снова кивнул.
– Если ты станешь вести себя как углекоп, тогда, конечно, и будешь углекопом, но только Камероны углекопами никогда не будут.
Желая показать Мэгги выгон, где паслись длинношерстные шотландские коровы, он повернулся было к ней, но увидел, что глаза ее устремлены вдаль и мыслями она не с ним и не в поезде, а где-то в своем собственном мире.
– Мы будем рубить уголь, да, будем, но когда, мы отложим достаточно денежек, то займемся другим.
– Угу.
– Чем-нибудь получше.
Пассажир, ехавший с ними в купе, проснулся и, приоткрыв рот, смотрел на Мэгги.
– То, что держит углекопа в плену, нам даст свободу. – Она произнесла это с победоносным видом.
– Да.
– Потому что мы стремимся к лучшему.
Он не слушал ее. Они проезжали мимо богатых ферм – таких он никогда еще не видел, – где уже взошла озимая пшеница и стояла в полях, высокая, зеленая, и вишни и яблони были в полном цвету. Земля здесь казалась жирной, плодородной, а амбары возле побеленных домиков были огромные и чистые. Сам бог не погнушался бы поспать в таком амбаре, подумал Гиллон.
– Это похоже на то, как в Питманго? Там вот так же?
Мэгги огромным усилием воли вернулась мыслями к поезду и к тому, что было за окном.
– М-м, нет, – сказала она, – не так.
И увидела, как улыбнулся сосед по купе.
– Вы знаете Питманго? – спросила она его.
– Я знаю, на что это может быть похоже, – сказал тот, поднялся и вышел в коридор.
Поезд, пыхтя, остановился в небольшом прокопченном промышленном городке, где делали линолеум, и от запаха джута и льняного масла Гиллон закашлялся. Он увидел мужчин, женщин и детей, работавших на фабрике, – рот у них был повязан тряпкой. Они были все черные, выпачканные в масле.
– Как только люди могут тут жить?! – воскликнул Гиллон.
– Привыкают.
– Я бы не мог.
