Подходя к часовне, я услышала голоса, пение. Сердце упало, я толкнула дверь. Первой оглянулась Альфонсина.
— Сестра Огюст! — воскликнула она. — Слава Богу, сестра Огюст! А у нас новая…
Она не договорила, видно, от волнения. Мой взгляд уже устремился вперед, глаза с жадностью искали мудрое светлое женское лицо своих надежд. Но у алтаря я увидела только маленькую девочку лет одиннадцати-двенадцати, с мертвенно-бледным личиком, выглядывавшим из аккуратного белоснежного плата, вялая рука протянута в благословении.
— Сестра Огюст!
Голосок слабенький, холодный, под стать владелице, и в ту же секунду я резко ощутила всю несуразность своего внешнего вида: взлохмаченные волосы, горящие щеки.
— Мать Изабелла! — Голос Альфонсины срывался от избытка чувств. — Мать Изабелла, наша настоятельница!
Изумление было столь велико, что я чуть было не расхохоталась. Эта пигалица? Да нет, не может быть! Сама мысль казалась абсурдной, — эта девочка с именем моей матери, должно быть, просто послушница, просто ей покровительствует новая аббатиса, которая, верно, стоит рядом и посмеивается над моей растерянностью… Но вот наши взгляды встретились. Глаза у девочки были очень светлые и без всякого блеска, как будто весь свет втянут внутрь. На болезненном юном личике не отражалось ни резвости ума, ни радости, ни счастья.
— Так ведь она же совсем ребенок!
Совершенно непозволительные слова. Я поздно сообразила, но от изумления просто не сумела сдержаться. Девочка нахмурилась, вскинула губку, обнажив мелкие, ровные зубы.
— Простите, Матушка!
Слово не воробей. Я преклонила колени, приложившись губами к протянутой бледной ручке.
— Сама не знаю, как вырвалось…
Уже по холоду пальцев я почувствовала, что мое извинение не принято. На мгновение я увидела себя ее глазами: потная, раскрасневшаяся простолюдинка, пропитанная запретными ароматами лета.
— Почему без плата?
Ледяной тон пробрал меня до костей.
— Я… я его обронила, — пролепетала я. — Я работала в поле. Было жарко…
Но она уже на меня не глядела. Белесые глазки медленно, равнодушно проследовали вдоль обращенных к ней в ожидании лиц. Альфонсина глядела на девочку с жадным обожанием. Воцарилось холодное молчание.
— Я урожденная Анжелика Сент-Эврё Дезире Арно, — произнесла девочка тихо, без всякого выражения, но ее слова будто пронзали насквозь. — Может показаться, что я юна для миссии, возложенной на меня Господом. Но для вас я — носительница Слова Божьего, и Он укрепит меня на этой стезе.
На миг мне сделалось ее жаль, такую юную, такую беззащитную, изо всех сил старающуюся казаться величественной. Я попыталась представить, как она, должно быть, жила до сих пор, взращенная в гнетущей атмосфере двора, в кругу интриг, разврата. В ней, этом хрупком существе, все их пиры, все их яства, плавающие в жиру цесарки, пирожки, pièces montées[30], выложенные на блюде павлиньи сердца, запеченная foies gras[31] и заливные языки жаворонков, наверное лишь усиливали отвращение к подобного рода излишествам. Церковь со своими обрядами, со своим темным фатализмом, со своей нетерпимостью прибрала к рукам это тщедушное чадо, которое вряд ли дотянет до двадцати лет. Я попыталась представить себе, каково было ей, в десять с небольшим попасть в монастырские стены, твердить, как заведенной, вслед за своими святыми наставниками их речения и захлопнуть дверь в окружающий мир, еще не успев понять, что он ей сулит.
— Вы изрядно распустились.
Отроковица заговорила снова, и в ее старании быть услышанной сильней обозначилась ее гнусавость.
— Я просмотрела записи в книге. Убедилась, сколько праздности склонна была дозволять здесь моя предшественница. — Она бросила беглый взгляд в мою сторону. — Я намерена с сегодняшнего дня положить этой праздности конец.
Слова вызвали тихое перешептывание среди сестер. Я взглянула на Антуану: в замешательстве у той даже челюсть отвисла.
— Во-первых, — продолжала девочка, — ваш внешний вид. — Снова косой взгляд в мою сторону. — Я успела отметить некоторую… небрежность… у отдельных сестер, которую считаю неподобающей монашескому сану. Судя по всему, прежняя аббатиса допускала ношение кишнота… Отныне такого больше не будет.
Стоявшая справа от меня старуха Розамонда недоуменно взглянула на меня. Свет из верхнего окна падал на ее белый головной убор.
— Кто это дитя? — в дрожащем голосе прозвучало недовольство. — Что она такое говорит? Где Матушка Мария?
Я яростно подавала ей знаки, призывая умолкнуть. Розамонда хотела было сказать еще что-то, но внезапно ее морщинистое лицо обмякло, на глаза навернулись слезы. Она тихонько забормотала что-то себе под нос. Между тем новая аббатиса продолжала:
— Даже за короткое время я успела заметить отступления от требуемого порядка. — Голос тянулся гнусаво, будто зачитывал тексты Священного Писания. — Начнем со Святой мессы. Это просто непостижимо, но уже давно в вашем монастыре мессу вообще перестали служить.
Воцарилась неловкая тишина.
— Мы воздавали молитвы, — вставила Антуана.
— Одних молитв недостаточно, ma fille[32], — отрезала девочка. — Ваши молитвы не найдут святого отклика в отсутствие посланника Господнего.
Каждое ее слово вызывало во мне внутренние колики смеха. Нелепость ситуации вмиг избавила меня от чувства неловкости. То, что это тщедушное дитя призвано молиться за нас, морщить лобик и надувать губки, точно старая ханжа, и называть нас своими дщерями, казалось какой-то невероятной шуткой, подобно тому, как в День Дураков слуга обряжается в платье хозяина. Подобной же пародией был и призывающий к покаянию нагой Христос в этом храме, куда б уместней ему было в таком виде скрыться в чистом поле или плавать в синем море.
Матушка-отроковица продолжала:
— Отныне мессу будем служить ежедневно. Возобновим ежедневные восемь богослужений. По пятницам и святым праздникам будем поститься. Вне всякого сомнения, в моем монастыре не будет места потворству и излишествам.
Наконец-то ее голос обрел силу. Резкий дискант зазвучал повелительно, и я поняла, что за ее болезненным самомнением таится скрытый фанатизм, даже истовость. То, что сначала я приняла за смущение, теперь вылилось в высокородное высокомерие, какого я уже не встречала с той поры, как оказывалась при дворе. В моем монастыре! Меня покоробили эти слова. Будто монастырь наш ей не более чем игрушка, а мы — что-то вроде кукол.
Голос мой прозвучал резче, чем хотелось бы:
— Священник есть только на материке. Как же нам мессу служить ежедневно? Да и откуда у нас такие деньги?
Она опять взглянула на меня, и я пожалела, что не сдержалась. Если до сих пор я не нажила в ней врага, то после последнего высказывания в этом уже можно не сомневаться. Аббатиса презрительно поджала губы:
— Со мной прибыл мой духовник. Духовник моей мачехи, который упросил взять его с собой, чтоб помогать мне в моих делах.
Могу поклясться, при этом она слегка покраснела, чуть потупила глаза и голос даже стал чуть теплее.
— Знакомьтесь, отец Коломбэн де Сент-Аман, — она слегка кивнула в сторону человека, который до сих пор держался в тени колонны. — Мой друг, учитель и духовный наставник. Надеюсь, что и вы все вскорости полюбите его, как и я.
Я обмерла, точно громом пораженная: я увидела его перед собой четко и ясно, шутовские краски окна-розетки озарили лицо, руки. Его черные как смоль волосы, теперь длинней, чем прежде, были сзади у шеи стянуты лентой, но в остальном он предстал в точности таким, каким запечатлелся в моем сердце: поворот головы на свет, черные брови вразлет, лесная тайна во взгляде. Черное ему шло. Продуманно эффектный в этой рясе священника, без единого украшения, кроме того самого сияющего серебряного креста, он остановил свой взгляд прямо на мне с едва заметной, наглой усмешкой.
Часть вторая
Лемерль
1
♠
18 июля, 1610
Каков мой первый выход, а? Разве не ясно, что я рожден для сцены — или, если угодно, для виселицы; по правде говоря, одно другого стоит. Цветы и люк под ногами, занавес в конце, в промежутке конвульсивное дрыганье. Даже в этом есть своя поэзия. Но пока я не готов шагнуть на тот дощатый настил. Когда наступит момент, уж будь уверена, ты первая об этом узнаешь.
Ты будто не рада нашей встрече? Надо же, после такой долгой разлуки! Элэ, Элэ, ненаглядная моя. Ах, как ты взлетала! Возникая будто из воздуха, ты ни разу не сорвалась, ни разу не промахнулась. Порой казалось даже, будто они и в самом деле настоящие, твои ладно уложенные под туникой крылья, взносившие мою обожаемую гарпию под ее вскрик к небесам. И вот ты здесь, и крылья твои подсечены! Должен отметить, ты все такая же. Едва блеснула на солнце ярко-рыжая грива — кстати, длиннее было красивей, — я тотчас тебя узнал. Ведь и ты узнала меня, не так ли, любимая? Ну да: видел, как ты вздрогнула, как взглянула. Что за радость чуткий зритель, — жадный зритель, уж прости за такое слово, — в полной мере способный оценить размах моего таланта. Ради такого момента стоит жить.
