Я предупреждающе шевельнулся.
— Я не сплю, — сказал я.
— У тебя болит голова? Давай измерим температуру, — встрепенувшись, сказала она.
Подошла к постели и села. Тяжело было видеть ее глаза, омраченные мамины глаза.
— Нет, не болит, — сказал я поспешно и протестующе. Она поняла и не шевельнулась. — Не болит, только жжет... внутри.
Тогда она стала гладить мой лоб — рука у нее была прохладная, и прохлада словно бы проникала сквозь череп.
— Где ты был? — спросила она.
Я промолчал.
— Не отпирайся, ты разговаривал с папой. Я же вижу! — непривычно тихо, просительно сказала мама. — Ты хочешь вернуть его домой? — продолжала она, убрав со лба руку.
— Голова горит... — быстро сказал я.
Она снова положила мне руку на лоб.
— Теперь-то ты видишь, какой он тяжелый человек!
— Он работает, — пролепетал я.
— Работает! Заладили оба одно и то же и твердите как заклинание. Я тоже работаю. Все работают, — она опять сняла руку.
Тут я вспомнил о Кати — она же наверняка подслушивает.
— Кати не спит? — спросил я.
— Кати давно спит. Что с тобой?
— Голова горит.
— Давай положим мокрое полотенце.
— Внутри горит, — сказал я нетерпеливо.
Она едва заметно улыбнулась, снова положила руку на лоб и, пока мы разговаривали, снимала ее лишь на секунду.
— Попытайся заснуть, родной!
Внезапно в моем воображении всплыло папино лицо, его оживленные глаза с красными прожилками, неприлично грязная рубашка — я видел это так явственно, что должен был сейчас же сказать:
— У папы грязная рубашка.
— Что ты говоришь?
— Рубашка такая грязная, будто он вывалял ее в земле!
Она сидела поникшая и молчала.
— Этим он тоже позорит меня.
— Да нет же! Просто ему там плохо.
— Он этого хотел. Он нас бросил.
— Он скоро вернется.
— Он так сказал? — Глаза ее блеснули, как внезапно вспыхнувшие фонарики.
Я молчал и знал: сейчас я сделаю то, что до этого лишь на миг мелькнуло в моем сознании. Им самим не под силу, а мне легче.
— Он сказал, что ему очень не хватает тебя...
— Меня? — спросила она, и фонарики вспыхнули снова.
— Да.
— Ты лжешь, мальчик! Зачем?
— Я не лгу. Он повторил это дважды! — Я смотрел на нее не моргая, хотя глаза мне жгло нестерпимо.
— Ты бы лучше поспал,-— сказала мама.
— Он просил передать, — продолжал я твердо, — чтоб ты простила его. Ему страшно хочется, чтоб ты его поняла.
— Ты сочиняешь, мальчик! Твой отец никогда бы этого не сказал...
— А теперь сказал! — настаивал я решительно и капризно.
Мама заплакала, на мгновенье прижалась ко мне головой, потом с искаженным от рыданий лицом, запинаясь, сказала, что я весь горю и что было бы хорошо, если б папа умел так прекрасно лгать.
Я немного обиделся — она ведь попросту называет меня лжецом. Но за сегодняшний день я так измотался, что с меня было довольно. Я чувствовал, если наша беседа продлится еще минуту, я уже не заплачу, я буду кричать, выть.
— Голова больше не горит, — пробормотал я и снял со лба ее руку.
— Спи, родной, — сказала мама, простилась и вышла, но вскоре вернулась и заставила меня проглотить таблетку. Я знал, что это снотворное. Смежив веки, я увидел какой-то радужный свет, и так странно мне было сознавать, что вот и я засыпаю с помощью снотворного.
■
В щель между шторами проникал дневной, резкий свет. Я все, конечно, проспал. И все-таки не вскочил — в голове засела неотвязная мысль: папы нет дома, и я принял снотворное, так что ничего удивительного. Из-за двери я слышал шаги и возню Кати. Может, позвать?
— Кати!
Она вошла сразу, уже в школьном фартуке.
— Кати! Который час?
— Без четверти два. Не расстраивайся... Мама не велела тебя будить. Что с тобой случилось?
Информируя ее, мама, должно быть, в подробности не вдавалась.
— Ничего, — сказал я и отвернулся.
— Здорово тебе всыпали! — В голосе ее слышались ехидство и сочувствие. Она раздвинула шторы, и в комнату хлынул яркий солнечный свет. Грустно... Ни разу в жизни я не спал до двух часов дня. Что же будет?
— Есть хочешь? — спросила Кати. — Не хлеб с жиром... Вечером мама сварила мясной суп. Встань, поешь.
— Потом.
— Где тебя избили?
— Меня не били.
— Я же вижу, — сморщившись, протянула Кати. — Вечно ты со всеми ссоришься.
— Семейная черта, — отрезал я. Имел-то я в виду одну Кати, но вдруг сообразил, что это применимо ко всем нам.
— Тебе бы лучше молчать... Ты ведь ссоришься больше всех...
Я задумался. С ней-то явно не стоит.
— У нас каждый считает, что виноваты другие, все, кроме него...
Кати сразу взвилась.
— Я сейчас же позвоню папе и скажу... — начала она шумно и вдруг осеклась.
Я облокотился о подушку. .
— Что именно?
— Чтоб он шел домой!
— Кретинизм! —сказал я и лег опять.
— А что мне ему сказать? — спросила она непривычно кротко, присела на край постели и зашелестела страницами книги.
— Не надо его звать домой! Просто поговори с ним повеселее... скажи, что у нас все отлично, погода прекрасная, солнце...
— Не придуривайся!
— ...Одно только плохо, что мама не спит по ночам. Глотает снотворное!
— Ага! — пробормотала Кати, желая казаться смышленой и в то же время не смея переступить черту, обозначенную для детей.
— Скажи ему вот что: мама жаловалась, что ей страшно не хватает папы, — внушал я настойчиво, но безуспешно.
— Этого я не скажу, — заупрямилась Кати и отодвинулась.
— Вот дурья башка! Это же самое главное!
— Он ни за что не поверит!
— Не валяй дурака! Делай, что тебе велят! — заорал я, трясясь от злости.
Кати испуганно вскочила, захлопала глазами и чуть не разревелась.
— Хорошо, я скажу, только не кричи на меня! — согласилась она наконец.
— И еще скажи, чтоб с мамой он был поласковей. Поприветливей, понимаешь? — сказал я не слишком приветливо.
— Понимаю, не такая уж я дура.
Я вскочил с постели и потребовал чистую рубашку. Она, как водится, заартачилась: дескать, взял себе манеру приказывать. Я пошел в ванную.
— Мама звонила твоему классному руководителю, — сообщила она мне в спину. — Все улажено... Он сказал, чтоб ты зашел, когда поправишься...
— Зашел? Это еще зачем? — Я пытливо вглядывался в физиономию сестрицы, но она смотрела на меня совершенно невинно, ничего не подозревая.
— Сам знаешь зачем. Может, подрался или еще что-нибудь.
— Ага! — сказал я, будто бы догадавшись. В общем, чистейшая муть. Фараон о драке не знает. А если б и знал, что тогда? Ему ведь вовек не догадаться, из-за чего была эта драка.
■
Когда на площадке третьего этажа я увидел Агнеш, в голове у меня мелькнуло, что произнести первое слово дьявольски трудно. Какой-нибудь слюнтяй никогда б не решился. Что ж, попытаюсь, подумал я кисло. Нельзя быть слюнтяем.
Агнеш, конечно, заметила меня сразу и еще у дома нарочно замедлила шаг. Она шла и оглядывалась, будто бы совсем равнодушно, но походка ее выдавала: она меня форменным образом подманивала. Агнеш не выбирает. Попадись ей хоть пень березовый и обрати на нее внимание, она б и его не пропустила.
У Майора на перекрёстке она остановилась. И сгорала от любопытства, куда я поверну. А я, не дойдя до нее нескольких шагов, молча остановился и довольно стойко выдержал ее взгляд.
Помахивая сумкой, она заговорила первая:
— Ты шел за мной?
— У меня тут как раз дела.
— Да? А какие?
— Я хотел попросить прощения у одного человека, — сказал я с удивительной легкостью, зато Агнеш смутилась.
— Ну, пожалуйста! — сказала она и шевельнула плечом, подзывая к себе.
— Вот только не знаю, будет ли тот человек один.
Агнеш засмеялась.
— Не валяй дурака, Андриш... Я уже не сержусь.
— Словом... ты ждешь кого-нибудь или нет?
— Противный мальчишка! Никого я не жду.
— Тогда дело другое. Прости меня.
— Ха-ха, просто взять и простить?
Я промолчал, зная, что сейчас начнется самое безрадостное кривлянье — она потребует, и мне придется ломать комедию, хочу я того или нет.
— Я смотрела телеспектакль, — хихикнув, начала она, — и там, представь себе, он упал перед ней на колени.
— Этого ты не дождешься!
— Нет, погоди! Она с надменным видом протянула руку, и он поцеловал.
— Ну, это еще куда ни шло! — сказал я, считая, что это мне по зубам.
— Давай! — моментально согласилась Агнеш и протянула руку. Я взял ее обеими руками, наклонился и вдруг почувствовал, что игра давно кончена, она кончилась еще там, на горе, и невыносимая дрожь пронизала все мое тело. Она заметила, отняла руку и посмотрела на меня таким взглядом, какого я никогда еще у нее не видел.
— Я иду в гастроном. Ты меня проводишь? — Прежней игры не осталось и в помине.
Я ее проводил. У входа в магазин она сделала рукой прощальный жест, куда более ласковый, чем когда бы то ни было, и я очень хорошо знал, что это значит.
