чтобы собрался ты перекреститься?
Горит земля родная за окном,
ни сын, ни брат живым не возвратится, —
какой ещё обрушить нужно гром,
чтобы собрался ты перекреститься?
Ужели непонятно, что добром
вся эта канитель не прекратится, —
какой еще потребуется гром,
чтобы собрался ты перекреститься?
Усталый ангел над твоим одром
неужто безутешно прослезится,
когда последний в жизни грянет гром,
который никогда не повторится?..
***
Любой, какой бы ни был, путь —
сюда свернет когда-нибудь.
И нам с тобой не первый год
известен этот поворот —
куда он мрачно повернул,
кого забрал и не вернул…
Где в тёмных елях крик ворон
над мертвым сном со всех сторон.
Где ты поймешь в кругу могил —
не ты один на свете жил,
не только ты в хмельном меду
мочил усы, топил беду…
Среди могильных плит пройдёшь
и на одной из них прочтёшь:
"И я здесь был,
мед-пиво пил,
да вкус забыл…"
И словно вспомнив этот хмель,
в немом ознобе вздрогнет ель,
осыплет горький свой наряд
и сотни игл тебя пронзят.
Старик
Он говорил, хотя пророком не был:
"Последних сроков грозный час грядёт!", —
и долгим взглядом вглядываясь в небо,
предупреждал: "Тучa уже идёт".
Смеялись мы: "Ни облачка над нами!
Он для того клевещет на судьбу,
последними пугая временами,
что сам стоит одной ногой в гробу!"
Давно, старик, твои истлели кости,
в часах песочных движется твой прах,
а мы живем — мертвей, чем на погосте,
при тех, последних, грозных временах.
Вдали — громами, будто бы гробами,
ворочает Небесный Судия,
но мы не видим мертвыми глазами,
как догорает солнце бытия.
***
Припомним вдруг, что не богат — загад,
и что всегда, чем ближе к декабрю,
была заря похожа на закат,
и был закат, похожий на зарю.
И был не зря (бросающий нас в дрожь!),
как женский смех, как вызов против всех,
снег ноября — переходящий в дождь,
дождь ноября — переходящий в снег…
Так из чего нам выбирать, скажи,
не приложу ни сердца, ни ума,
хоть все июли прошлые сложи,
их перевесит новая зима.
Не спрятаться под крышею в тепле,
душа грустит, предчувствуя исход…
О том, что мы лишь гости на земле,
напоминает осень каждый год…
***
Как жаль, что никто не учил нас, как жаль —
смотреть в недоступную даль.
И сердце никто не учил замирать,
чтоб звукам нездешним внимать.
Мы смотрим и видим — не дальше звезды,
не дальше дорожной версты.
Мы слышим лишь мир, что, как море, гудит,
где время о временном нам говорит.
Не зная, покуда не пробил наш час,
что видят и слышат из вечности нас…
Фрагмент
...Через горы трупов часов и дней,
убитых тобой, дорогая,
перешагиваю всё тяжелей и мрачней,
хороню их на дне души моей,
ни цветов, ни венков к ним не возлагая.
Я не знал, что любовь — вражда, война,
где пули — слова и слезы,
где на вину накатывает вина,
как на волну накатывает волна
в час заката цвета пурпурной розы.
Не найти, не вернуть убиенных дней,
не стой, не жди на пороге!
Как бездомный Улисс в пустынях морей,
в лабиринтах мертвых календарей —
не могу отыскать обратной дороги...
Но за то, что, как роза, над нами закат
просиял и сгорел без возврата,
на земле перед всеми — я твой адвокат,
и в земле. И там — у небесных врат:
"Утверждаю: ни в чем она не виновата!.."
***
Паденью мира нет предела.
И, смертной бездной соблазнясь,
распалась связь души и тела,
последняя живая связь…
Природа с чувством ретрограда
хранит себя из века в век,
печатью страшного распада
лишь ты отмечен, человек!
Природа первый день творенья
несет в себе, как детский сон.
А мы? — Мы первый день паденья
в слепом безумии несем.
И наши души тучей тесной
(пока грешат здесь, пьют и лгут), —
уже владимиркой небесной
идут на тот последний суд.
Виктор Пронин ОПЯТЬ БОМЖАРА
ВСЁ НАЧАЛОСЬ, КАК И ВСЕГДА ЭТО БЫВАЕТ,— на ровном месте, из ничего, или точнее сказать, с сущего пустяка. Евгений Леонидович Тихонов вернулся домой чуть позже обычного, позже ровно на одну кружку пива, которую он выпил по дороге с приятелем, присев у какого-то столика в каком-то сквере. Пиво оказалось достаточно острым, достаточно холодным и на вкус не слишком уж отвратным. Нормальное пиво. Выпили его с пакетиком соленых сухариков, молча выпили, не о чем было говорить. Работал Тихонов на автобазе механиком, его приятель тоже работал на этой же автобазе и тоже механиком.
Рабочий день закончился, солнце садилось между домами, прохожие неслись куда-то по дурацким своим делам, и оба механика молча и бездумно потягивали пиво, время от времени бросая в рот брусочки соленых сухариков.
— А ничего пиво,— сказал Тихонов.
— Вполне,— ответил приятель.
— Сейчас домой?
— А куда же еще...
— Я тоже.
Такой вот разговор, если его можно назвать разговором. Правда, промелькнули слова, в которых при желании можно было услышать какой-то смысл, хиленький такой смысл, но всё-таки, хоть что-то...
— Может, на рыбалку в выходные?
— Можно.
— В Михайловку?
— Сговоримся, время есть.
Тут даже не важно, кто из приятелей какие слова произнес. Каждый из них мог произнести любые из этих слов. И на рыбалку они могли поехать, а могли и не поехать — их уговор, если это можно было назвать уговором, тоже не имел никакого значения. Жизнь у обоих протекала однообразная, скудная, унылая и ничего в ней, в этой жизни, особенно не затрагивало ни одного, ни другого. И эта вот кружка пива после работы по дороге домой была для каждого в общем-то самым ярким впечатлением дня.
— Может, еще по одной?— предложил Тихонов.
— Да нет, не хочется,— отказался приятель.
Посидев еще некоторое время перед пустыми кружками, оба как-то одновременно почувствовали момент, когда можно подняться и уйти. Так они и сделали. Выйдя из сквера на асфальтированную дорожку, оба одновременно и молча махнули друг другу руками и разошлись в разные стороны. До утра, когда они снова увидят друг друга в проржавевшей мастерской, забитой забарахлившими машинами.
