наливается краской, а губы складываются в нежную, детскую ухмылку. — Я вот тоже нарисовал сегодня… — он вытащил с кровати холст с незавершенным изображением поэта и молча протянул в ладони.
— Это я? — Есенин вскинул голову на друга, и глаза заблестели яркими огоньками, он засмеялся с благодарностью и любовью.
— Ты.
— Так красиво! Женька, дружище, спасибо большое.
— Я часто вас рисую, ну, друзей, пока вы чем-то заняты. — он сунул руку под кровать и достал оттуда стопку бумаг, плотно лежащих друг на друге. — Это Адам играет на синтезаторе. Вот и Кот на коленях. — смущенно проговорил он, указывая на пушистый комок на ногах юноши с коричневыми волосами по плечи в зеленом свитере, пальцы которого бережно скакали по клавишам. — Это Базаров спит на своих учебниках. — Женя улыбнулся, передавая в руки картину с дремлющим другом на смятых книгах рядом со слабо горящей старой лампой. — Вот Сашка читает какую-то свою азиатскую мифологию, он всегда морщится от сложных имен. — Чехов выставил вперед холст, на котором аккуратный черноволосый парень глазами впивался в строки. — А вот ты… — все остальные изображения, которых было где-то шесть были заполнены рыжими волосами, веселой улыбкой и веснушками, покрывающими все лицо. — Тебя рисовать лучше всего — ты сияешь всегда. Даже когда тебе кажется, что ты потух, это не так. Ты был бы не собой, если бы не горел. Ты же иначе не можешь — сын звезды. — Женя отклонился назад, кусая губы и взволнованно глядя на товарища, лицо которого успело сменить все эмоции: смех, тоску, благодарность и сожаление. — Знаешь, что мне больше всего понравилось в твоем рассказе? То, что там все хорошо закончилось. Герой выбрал любовь, а не смерть. В тебе все также живет надежда, Есенин. Ты ее не ощущаешь, но она есть. Ты спасешься, я сделаю все возможное, чтобы это случилось. Ты продолжаешь верить в чудо, это я и люблю в тебе, рыжий. — Чехов наклонился к товарищу и потрепал того по голове, глядя в голубые блестящие глазки.
Поэт молчал, но все его существо говорило одно — спасибо.
В театре стоял шум, актеры и музыканты дружно торопились домой, окружив новенького, румяного и спокойного Адама Коровьева. Он улыбался нежно, отвечал на все вопросы, но особого рвения к общению не испытывал, все из вежливости. При всей доброте и мягкости музыканта он никогда не был общительным сорвиголовой, как тот же самый Есенин — если разговор переходил за грань погоды и учебы, что случалось редко, то значит, Адам уже считал человека другом. Сейчас он доброжелательно попрощался с товарищами по работе и складывал вещи в сумку в опустевшей гримерке. Его прекрасное одиночество закончилось быстро, но приятно.
— Привет, ты домой собираешься? — Алина аккуратно заглянула в комнату, сжимая в маленьких руках яблоко.
— Здравствуй, Алина. Да, а ты? — он улыбнулся, закидывая на плечи рюкзак, кивнул девушке в сторону выхода и галантно пошел рядом с ней.
— Я заходила к дедушке, он сказал, что ты здесь. Я решила заглянуть.
— А сейчас куда? Домой?
— Я хотела заехать на Патриаршие пруды.
— Не далековато?
— Адам, сейчас осень. Ради такой красоты я готова ехать куда угодно.
— А Витя с тобой?
— Нет. Я одна. Составишь компанию?
— Составить компанию?
Эти две фразы парень и девушка выпалили одновременно, в упор глядя друг на друга, и рассыпались в звонком смехе. Отвечать не пришлось — каждый понимал, что нужно другому.
Алина шла чуть-чуть впереди, размахивая полами длинного бежевого пальто, улыбалась и поднимала голову вверх, к небу, туда, откуда готов был пойти дождь. Она наступала аккуратными туфельками на лужи, так что ее белые гольфы красились в кофейный, но, кажется, этой принцессе было совсем все равно. В ее длинных волосах были вставлены жемчужные заколки, она всегда выгляделасловно прихорашивалась часами, но все поголовно понимали — на утренний туалет девушка тратит меньше двадцати минут. Она красива от природы. Девушка оглядывалась на идущего сзади Коровьева, улыбалась ему, а позже с трудом пыталась открыть легкие для парня двери в метро — ее худенькая фигурка и такая тяжесть были просто несовместимы. Адам указал ей на свободное место в вагоне метро, а сам встал, ухватившись за поручень. Алина все время молчала, но делала это более всеобъемлюще, чем если бы громко болтала. Только иногда она поднимала глаза на станцию, к которой подъезжал поезд, тыкала и так занятого только ей Коровьева в бок и говорила, что случалось с ней в этом районе. Где-то девушка ломала ногу, где-то пускала мыльные пузыри, где-то веселилась в детстве с дедушкой под мелодии уличных музыкантов. И наконец она, не посмотрев на выпавшего из реальности Адама, выскочила из вагона, а парень едва успел за ней. Девушка побежала вверх по эскалатору, и музыкант понял, что она кидает ему вызов! Коровьев кинулся за ней и, не отвлекаясь ни на статую Маяковского, ни на открытые двери сада Аквариума, освещенные закатным медом, понесся по улице, стараясь успеть за ловкой красивой фигуркой, исчезающей средь толпы. Адам громко смеялся, когда ветер приносил хохот Алины, такой звонкий и искренний. Увлекшись погоней, Коровьев едва не пропустил поворот на пруды. Он остановился, тяжело выдохнул, начиная смеяться то ли от поступления воздуха, то ли просто от того, что все было хорошо.
Солнце необыкновенно весело выпускало закатные пряди в стороны домов, в кроны деревьев, и Адам застыл, глядя прямо в его оранжевые глаза. Высотка на набережной вдалеке стояла символом великого прошлого, прекрасного настоящего и потрясающего будущего. Этот исполин — верх человеческой архитектуры, именно человеческой, не божественной и не какой-то возвышенной. Высотки всегда привлекают взгляд своей отстраненностью, а вроде и близостью к столице, ее красоте, необыкновенному чуду. Адам сунул руки в карманы вельветовых брюк, не отводя глаз от уходящей в перспективе широкой улицы, по которой мчались машины. Эти пустые роскошные автомобили, на которые засматривались все чумазые мальчишки, глупые скупые мужчины во фраках, одинокие симпатичные девушки с бокалами мартини — все это так сильно не беспокоило Адама. Он смотрел на солнце, и, наверное, это и делало его в тот момент человеком. Счастливого и живого не будут волновать деньги, марки машин и дорогущий алкоголь, его заставят замереть лучи вселенского огня, освещавшего всю прекрасную Москву.
— Ну чего ты застыл? — Алина обхватила плечи парня голубым шарфом и потащила в сторону прудов.
— Солнце красивое. Эй, ты же меня задушишь. — засмеялся Коровьев, освобождаясь от такой хлопковой цепи, съехавшей уже на его шею.
— Прости. Смотри, лебеди еще не улетели! — она бросилась к
