Петербург — Берлин, 1922–1923
III
«Быть может оттого, что сердцем я слабею…»
Быть может оттого, что сердцем я слабею,Я силюсь дальнее и вечное обнять,И то немногое чем на земле владеюМне все труднее сохранять.
Чужая даль немилого ландшафтаСиянием увы! не просквозит.Где небо синее и с Палатина видНа солнце, на историю, на завтра?
О если б лишь затем унынье этих днейИ тишины глухой и мирной,Чтоб дух созрел и чище и вернейДля песни, как земля, обширной.
1925
«Есть в одиночестве такая полоса…»
Есть в одиночестве такая полоса,Когда стесняет наконец молчанье,И мысль жужжит как на стекле оса.Тогда тебя на расстоянье
Пленяет мир, который утомлял,И непонятно отчего же?И все кого ты горько изумлялНайдут, что ты сейчас и лучше и моложе.
Пускай тебя ревнует тишина —Ты воротишься к ней с повинной,И снова счастия единственной причинойТебе покажется она.
1925
«Вновь, забываясь до утра…»
Вновь, забываясь до утра,Ты повстречаешь, о бездомный,Не легкий профиль Opera,А в поле ветер злой и темный.
Не правда ли твоим мечтамМилее зарево и пламя,Чем эти отблески реклам,Рассеяные облаками.
Да. Ты отравлен навсегда:Суровый и к печали жадныйТы мир спокойный и нарядныйНе можешь видеть без стыда.
1925
Неаполь
Звучит canzona napoletana,Мигнул маяк и вот исчез.Любовь Изольды и ТристанаНе опечалит таких небес.На улицах мощеных лавойПрилежные ослы кричат,По стенам вьется виноград,И вам покажутся забавойИ над Везувием дымокИ тот в таверне уголок.Толкнули стол, ножи схватилиКак будто в опере, — но вотУбитого плащом накрылиИ Русинелла слезы льет.
Тяжелым кружевом балконаУвито каждое окно,В горбатых улицах темно.Все удивительней канцона,И море падает в ответ,Нарядный берег ударяя.Прозрачность эта голубаяИ Капри острый силуэтСродни канцоне. Отчего ж —Меня пронизывает дрожь?
Нет, ничему душа не рада —Блистательные берегаИ неба легкая дугаПридавлены Вратами Ада.Я слышу как огонь ревет:Везувий слабо озаренный —Конечно только дымоходТой безысходной накаленнойИ вечной смерти. Словно тушьНочь зачернит глухие зданья, Ибудут явственны рыданьяНавеки осужденных душ.
1925
«Все ближе но мне могила…»
Все ближе но мне могила,Все дальше начало пути.Как часто душа просилаДо срока с земли сойти.
Но бурно она влекомаПо черным полям земным,И вдруг я увидел РимИ вздрогнул и понял: Roma!
Планета среди городов,Спасительными лучамиЦелил он меня ночами.И тени его куполов,
И сумрак глубоких пробоин,И стебли летучих колоннТвердили: ты будешь спасен,Ты будешь как мы спокоен».
Какой то прозрачный дым,Которому нет названья,Такие давал очертаньяПечальным мечтам моим,
Что мир неожиданно светелРаскрылся душе моей,И в мире тебя я встретил.На дне твоих очей
Отныне моя свобода,И к дальней и вечной странеНе надо искать перехода,Когда неземное во мне.
1926
Канцоны
I. «Итальянец, который слагал…»
Итальянец, который слагалЭту музыку, эту канцону,—Ты, должно быть, о смерти мечтал:Я узнал по минорному тонуЧерный вечер и мрачный канал.
Нет, канцоны значенье двойное,Звук светлеет — в ликующем строеБрезжат: гондола в лунном столбеИ сиянье, которое двое,Как один, заключают в себе.
II. «Я так мечтал о перерыве…»
Я так мечтал о перерыве,Но мчится время все скорей.Лишь ты, любовь моя, ленивейЛетящих дней.
Волны не видно из-за льдины,Плывущей медленно ребром.Неясны вещи за стекломНочной витрины:
И времени поспешный страхПреображен в твоем сияньи,Как пыль обоза в облакахКампаньи.
III. «О жизни увы! жестокой…»
О жизни увы! жестокой,Как никогда в веках,Я думал в ночи глубокой.И ты в моих руках
Протяжно застонала,Как будто в царстве сна,Печальная весна,Мой холод ты узнала.
IV. «Уже в корзины жестяные…»
Уже в корзины жестяныеМетельщик собирает сор.Слабеют огоньки цветныеИ неба ширится простор.
Сегодня в этом переходеК сиянию — ночных тенейЕсть что-то чувственное, вродеУлыбки, милая, твоей!
Как будто в сумрака сожженьеНад очень бледной мостовойТвоих очей изнеможеньеВмешалось дивной синевой.
V. «На солнце сквозь опущенные веки…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
