– Тогда евреям занимать все высокие посты.
– Не думаю. Скажем, приходит кто-то к тебе в дом и навязывает свои порядки, а ты указываешь на дверь.
– Нет, ты представь крайность – станут рождаться идиоты: от шума, медикаментов, ядерных взрывов, например, или от водки. И мир постепенно выродится. Имеют они право на жизнь или при рождении их в пропасть бросать, как в Спарте?
– Хилых бросали.
– Не в этом дело. Да или нет?
– Станут идиотов бросать и задумаются: а полуидиотов, а дефективных на четверть? Это же чистый фашизм!
– Извечный спор насчёт отбора, – сказал Семёнов. – Нужен ли отбор? А сколько наций вымерло, а другие выжили без отбора.
– Всё-таки обидно: априори начальник умней.
– Но в природе это факт. Существуют рабочие муравьи и пчёлы, и варягов не зря приглашали в князья.
– Нужно исходить, увы, из одной основы: человек – всего лишь в исходном зерно, и может вырасти в кого угодно.
– Это школьникам твердят о космонавтах, только они чаще становятся парикмахерами и водопроводчиками.
– А по-моему, дело не в уме, а в том, кто кого сумеет обскакать.
– Я вижу, питьё кончается.
– Так рядом бар, – сказал Кирилл. – Я на разведку схожу.
– Ты можешь, – спросил Мокашова Семёнов, – поведать мне тайны вашего мадридского двора? Я первым понял и, чтобы не светиться, отвалил в бар: выпить на посошок. А за перегородкой от меня целуются. Вижу: оба из нашего зала. Меня не видели и разоткровенничались.
– О чём?
– Я толком не понял. Вроде бы о том, чтобы достать кого-то из ваших с кафедры. Возможно, тебя. Словом, словоблудие. Да кто она?
– Эта? Протопопова, жена-не жена, хотя он ей здесь прямо сказал, что брак у них гражданский, фиктивный, и грош ему цена. Не знаю, шутит или Люба замешана.
– Какая Люба?
– Машинистка кафедры.
– Эта в прозрачной кофточке?
– Она самая. Жена теперь на взводе и требует сатисфакции.
– А успокоить её…
– Ах, эти женщины!
– Все беды от них.
«Да, Протопопова – штучка ещё та. Ей, видно, больше всех нужно. Постоянно хитрит. А нужно стремиться быть скромней. Живёт, например, человек совсем без головного мозга, но с памятью и мыслительными способностями. И объясняют, что в желудке и кишечнике есть «брюшной мозг». В нём сто миллионов нервных клеток, и их достаточно для сносного существования. Живёт себе человек без запросов великих, скромно, натуральным всадником без головы. Но Протопопова в курсе проблем, и неплохо бы её расколоть».
Он пригласил её снова станцевать. И опять Генриетта танцевала старомодно и шепча:
– Ах, зачем вы всё это затеяли? – не поймёшь, о чём теперь она. – Зря стараетесь. Вас использовали. Вы не знаете истинной истории.
Об истории кафедры он тоже кое-что слышал. Она имела давние корни. Излагалась за спинами в негативном варианте. Перед войной два друга-ровесника-выпускника загорелись идеей создать кафедру. Забота защиты страны, а может, удачный пример Станиславского и Немировича-Данченко подтолкнул их к этой мысли – создать кафедру «Боеприпасов артиллерии и бомб». По их понятиям, была она необходима перед войной, и им повезло. А дальше дело житейское: возникла ссора, один из них заложил другого, и тот угодил в известные отдалённые места. Такие были времена.
10
В баре было полно народа. Сидящие у стойки выглядели пианистами. – Пунш, – заказал Кирилл барменше с высокой грудью.
Она кивнула, а он посмотрел ей вслед и как она за стойкой пошла, отмеряя разноцветную влагу, и встряхивала в миксере лёд. Она вполне сошла бы за вышибалу, и ей не составило бы особого труда выставить двоих.
Рядом на столе стояли бокалы с остатками пунша и пачка сигарет. Девушки, сидящие за столом, дымили как паровозы. Пепельница была полна окурков, и при взгляде на них создавалось впечатление: «Дорвались».
Одна была с распущенными по плечам волосами и, когда улыбалась, были видны широко расставленные зубы, но они не портили её по-детски свежего лица и делали его лукавым и чуточку смешным. Её подруга, черненькая и слегка вульгарная с виду, с ярко-накрашенными губами, бросалась в глаза издалека, и на неё поглядывали со всех сторон. Одета она была в яркий пушистый свитер с чередующимися цветными полосами, и от этого была ещё более заметной и яркой, как оса.
– Вы откуда такие? – спросил Кирилл.
– Из дальних мест.
– Из Иванова?
– Из Токио. Училась там.
– В одном Токио сорок девять университетов. Сказать, например, «я – студентка токийского университета» – то же самое, что «живу в коммунальной квартире».
– И вы из Токио? – спросила девушка с длинными волосами и посмотрела на него немигающими глазами. Так строго смотрят учительницы на провинившихся учеников.
– Я проездом, – ответил Кирилл. – Катаюсь по меридиану. Утомительное занятие. На севере холодно…
– Знаем, на юге – жарко. И…
– А точнее, с защиты…
– Что вы там делали?
– Хохотал, как шакал. На нервной почве. На защитах становишься неврастеником. А вы по какому поводу?
– Перевелась, наконец, с заочного на очный, – кивнула брюнетка.
– Куда? В мясомолочный?
– В МГУ.
– А вы?
– Я из Института…
– Культуры?
– Вовсе нет…
– А то, я чувствую, культурно беседуем.
И тут появилась вся компания: Сева, Семёнов, Мокашов. И начались ахи-охи:
– Леночка, надо же! И откуда?
– Встретились.
– И нам по пуншику…
Потянулись? Видно, в зале закончилось питье.
– Знаешь, в зале цирк. Протопопов кричит: нужно решиться теперь…
– Ба… Не верю своим глазам! Земля тесна… Леночка. Какими судьбами?
– Моя первая любовь, – пояснила Лена, кивая на Мокашова. – Полюбила когда-то безответно и страстно, но слава богу, прошло.
– Привет, Леночка, – сказал Семёнов, – запугала всех. До сих пор иные трясутся.
– Есть тут всякие. Вот опоздала чуток, подругу встретила.
– А приглашали?
– В институт бумага пришла. Но у нас с этим – самодеятельность.
– А вы не из сообщества аспирантов «За чистую науку» с чёрными метками?
– Нет, мы действительно «за чистую науку», но не нападаем врасплох.
– Ты, по слухам, замужем за космонавтом?
– Болтают всякое.
– Ради бога, прошу тебя, не заходите в зал, – попросил Мокашов, – а то шефа хватит удар.
– Да, мы уходим уже.
В баре гасили свет. Могучая барменша торопила посетителей:
– Мало вам? Ступайте в пивбар. Он до двенадцати.
11По всем параметрам вечер подошёл к концу, и сидевший за фанерной перегородкой дежурный гардеробщик услышал странный и достаточно криминальный разговор. Гардеробщику доводится порой слышать странные разговоры. Недосуг ему их разбирать. Разговорам он не придавал значения. Мало ли, о чём говорят в ресторане в состоянии подпития. Не считал он, да и не мог этого знать, сколько преступлений и измен начиналось невинным разговором в подобных стенах. Гардеробщику такие разговоры казались в порядке вещей.
Женщина сказала: «Дело сделано. Осталось реализовать присутствие отсутствия».
В гардеробе часто тусовались пары, и нередко за вечер сюда подходили те же с разными партнёрами, покурить. Впрочем, этот разговор вряд ли мог кого-то заинтересовать, даже если бы его записали, хотя тем, кто нынче здесь пил и ел, он мог бы объяснить многое.
– Дим Димыч очень возбуждён.
– Всё в порядке, ситуация под контролем. Я еду к подруге. Не в силах больше терпеть этот балаган. С Левковичем я договорилась, он проводит. Вернётся Дим Димыч домой, а ни меня, ни вещичек. Выдержит ли?
– Всё дело в амплитуде.
В конце вечера приключилась заварушка. Терпение Генриетты, видимо, лопнуло, и она выдала шефу и про Любу, и про иные случаи, и в сердцах пригрозила отправиться ночевать к подруге. Такое, правда, и раньше случалось, а в последнее время всё чаще, и было в порядке вещей, и на него не обратили внимания.
Толпились в гардеробной, уходя разом. Юркий гардеробщик ловко подавал уходящим пальто, приговаривая: «У нас, как у Биньона».
Глава 13
С такси получилась обычная история. Поймали первое и отпустили: Левкович с шефом захотели пройтись. А прочие машины проезжали мимо, не тормозя. Завидев зелёный огонёк, отчаянно махали, но такси проносились мимо.
– Э-э-э! – закричал Мокашов и замахал руками.
– В парк, – притормаживая, заявил таксист.
Но китов это не трогало: Левкович с шефом беседовали.
– А с Теплицким как?
– С Теплицким с виду – хорошо, а разобраться: примитивность и недоразвитость. Принёс характеристику. У нас ведь как? Мало заслуг – и требуется характеристика, пропуском. А он этого не поймёт. Ну, было дело, утвердили его доцентом. Случилось, сочли и написали лестное, выше всех похвал. А он теперь повсюду её суёт, а это, «извини-подвинься», – иное дело, и речь теперь об ином. Нужно кретином быть, чтобы не понять, что не заслужил. Скромнее быть надо.
