Я бы, конечно, вернулся назад, если б ехал к кому-нибудь другому. Но я ехал к Палу Фельдешу!..
Когда я позвонил ему в первый раз, у него гостили бывшие белорусские партизаны.
Когда я ему снова позвонил через несколько дней, он уезжал читать лекции студентам.
Но вчера вечером Фельдеш сам позвонил мне в «Асторию», и мы договорились встретиться сегодня в час дня; в пять вечера он выступает в военном училище. Изменить ничего невозможно!
«Волга» ворвалась на мост Эржебет. С Дуная повеяло прохладой, к тому же открылся неповторимый вид на город. И на какое-то время я забыл про жару.
Из всех будапештских мостов я больше всего люблю мост Эржебет. Я всегда с удовольствием проезжаю и хожу по нему. Он красив и днем, в ярких солнечных лучах, и вечером, освещенный неоновым светом.
Как и старый Эржебет, новый мост стоит без единой промежуточной опоры, в грациозном прыжке перекинувшись через реку на будайский берег. Я хорошо помню и старый мост. Взорванный немцами осенью 1944 года, он многие годы лежал, распластавшись в Дунае. Старый взорвали в секунду, новый строили двадцать лет.
«Волга» сворачивает с моста на эстакаду и стремительно несется вниз по улице Аттилы.
Этот район Буды я хорошо помню по дням войны. А после окончания войны я еще полгода прожил здесь на северной окраине. Я тут все исходил вдоль и поперек.
Мы проносимся мимо академии Людовика, сворачиваем на боковую улицу. Долго едем по ней, пока не попадаем на небольшую площадь. Вот харчевня, где я иногда обедал или сидел с товарищами за кружкой пива. Вот костел, где мы слушали органную музыку.
«Волга» выезжает на улицу, напоминающую деревенскую. Здесь и дома поскромнее, и дорога в ухабах, и тишина первозданная.
— Зовите меня просто Павел Павлович! — говорит Фельдеш. — Мне это будет приятно. Так звали меня партизаны Брянского леса.
Я с уважением смотрю на человека, о котором много наслышан от венгерских друзей. Кое-что о нем приходилось читать у нас. В годы хортистского режима он — один из руководителей партийного подполья Венгрии. В войну — советский партизан. В послевоенное время — директор научно-исследовательского института, лауреат премии Кошута, потом — дипломат. В настоящее время — на пенсии, пишет мемуары, увлекается садоводством.
Хотя Фельдеш недавно отпраздновал свое семидесятилетие, он выглядит намного-намного моложе своих лет. Ну а обаяния ему не занимать.
Не успеваем мы с ним обменяться двумя-тремя фразами, как он уже берет меня за руку, ведет в дом, открывает двери ванной, подает полотенце:
— Жара сумасшедшая. Я бы на вашем месте принял душ.
Но мне достаточно умыться холодной водой, и я уже чувствую себя заново родившимся. А стакан ледяной минеральной воды довершает дело.
Потом мы сидим с Фельдешем в его кабинете, пьем традиционную чашку кофе.
Среди фотографий, выставленных в книжных шкафах, я примечаю одну, большую, на которой Фельдеш снят с генералом Петром Вершигорой — писателем, знаменитым начальником разведки партизанского соединения Ковпака.
Спросив разрешения, я встаю, достаю фотографию, с интересом рассматриваю ее.
— Чему вы улыбаетесь? — спрашивает Фельдеш.
— Я где-то читал у Вершигоры, что бороду свою он собирался сбрить в поверженном Берлине. А вот не сделал!
— Так борода-то у него была не простая, партизанская. Жалко стало! — Фельдеш встает, подходит ко мне. — Незадолго до смерти Вершигора приезжал в Будапешт, гостил и у меня. Подарил книги, в этом кабинете мы и сфотографировались.
Я беру с полки, уставленной русскими книгами, толстый том, читаю на титуле: «Павлу Павловичу (Палу Фельдешу) — человеку с чистой совестью, на память…»
— Хороший был писатель, — говорю я, перелистывая книгу. — Вообще талантливый человек!
— Вы знали Петра Петровича?
— Лично мы не были знакомы. Но встречались на всяких писательских собраниях. — Я кладу книгу и фотографию на место.
— Я его хорошо знал. Мы часто переписывались. А познакомились мы, когда нам надо было вместе прыгать с парашютной группой. Это было весной сорок второго года в Брянском лесу. С тех пор, правда, прошло уже тридцать лет, но кажется, что это было вчера.
— Наверное, это страшно — броситься ночью в бездну? — спрашиваю я, стараясь представить себе Пала Фельдеша тех лет.
— Честно говоря, особенно не приходилось задумываться. Некогда было!.. Немцы в то время решили блокировать Брянский лес, уничтожить партизанский край. Там насчитывалось больше ста отрядов и много подпольных групп. Кроме эсэсовских частей, в этот район был стянут и Восьмой венгерский корпус. Вот тогда-то командование Брянским фронтом решило сбросить несколько парашютных групп с радистами к партизанам.
— И что вы лично там делали?
— Когда мы прибыли к Ковпаку, у него в штабе уже находилось девять венгров. Они стали моими помощниками. Мы агитировали венгерских солдат переходить на сторону советских партизан. Забрасывали венгерские части листовками. Посылали к ним наших разведчиков. Конечно, и в боях участвовали.
— Дала ли ваша агитация какие-нибудь плоды?
— О да. На нашу сторону в первые же дни перешло человек двадцать. Эта группа потом явилась ядром венгерского партизанского отряда. Я командовал им, когда советские войска подошли к венгерской границе. Воевали венгры хорошо. Многие из них героически погибли.
— Еще один вопрос, Павел Павлович! Как вы стали партизаном Брянского леса? Какими судьбами?
— О, это длинная история! — отвечает Фельдеш. — боюсь замучить вас своими рассказами…
Фельдеша выручает жена. Она в это время появляется в кабинете и всплескивает руками:
— В такую жару сидят в комнате!.. Вы хоть погуляли бы по саду, пока готовится обед!..
— И на самом деле, почему бы нам не походить по саду? — спрашивает Фельдеш.
Но я с сожалением покидаю кабинет, не успев в нем как следует освоиться и сделать кое-какие записи…
Мы идем по саду, который террасой поднимается вверх, упирается в стену. Наверху тоже дом и сад, но это уже территория соседа.
— Раньше здесь был пустырь, со всей улицы сваливали мусор. Много пришлось потрудиться! — вздыхает Фельдеш, показывая свои огрубевшие руки.
Он останавливается у низкорослого дерева. Оно какое-то необычное, расплющенное, точно побывало под прессом. Так выглядят деревья на детских рисунках.
— Персики венгерские, — говорит Фельдеш.
Плоды, величиной с орешек, висят на ветках гроздьями.
Над одной веткой Фельдеш склоняется, как над постелью больного, горестно качает головой:
