— Вернулся родной, исчезнувший голос моей бабушки…
— Задница твоей бабушки! — зло проговорил Тимулти. — У нее никогда не было такого голоса!
— А кто это может знать, кроме меня? — Дун высморкался и вытер глаза.
— Уж не хочешь ли ты заявить, будто из-за девчушки Дурбин ты отказался от спринта?
— Именно, — ответил Дун. — Именно. Знаешь, было бы святотатством выскакивать из кинотеатра после такого пения. Это то же самое, что прыгнуть через алтарь во время венчания или танцевать вальс на похоронах.
— Ты, по крайней мере, мог бы предупредить нас, что соревнования не будет. — Тимулти свирепо поглядел на него.
— Как? Это обрушилось на меня, словно божественный недуг. Особенно та последняя песня, которую она пела, «Прекрасный остров Инишфри», правда ведь, Кланнери?
— А еще что она пела? — поинтересовался Фогарти.
— Что еще пела?! — заорал Тимулти. — Он пять минут назад лишил нас половины дневного заработка, а ты спрашиваешь, что она там еще пела! Убирайся отсюда!
— Деньги, конечно, вращают мир, — согласился Дун, — но именно музыка уменьшает трение.
— Что здесь происходит? — раздался голос откуда-то сверху. С балкона свесился человек, попыхивая сигаретой. — Что за шум?
— Это киномеханик, — прошептал Тимулти и громко сказал: — Привет, Фил, дорогой мой! Это мы, команда! У нас тут возникла небольшая проблема, Фил, этического характера, если не сказать эстетического. Вот мы и подумали, а не смог бы ты еще разок прокрутить гимн?
— Прокрутить еще разок?
Выигравшие зашумели, начали галдеть и толкаться локтями.
— Отличная идея, — поддержал Дун.
— Еще бы, — хитро проговорил Тимулти. — А то нашего Дуна божественная сила вывела из строя.
— Древняя киношка тридцать седьмого года совершенно подкосила его, — уточнил Фогарти.
— Так что справедливо было бы… — Тут Тимулти невозмутимо посмотрел ввысь. — Фил, дружок, а последний ролик фильма с Диной Дурбин все еще здесь?
— Где ж ему быть, в женском туалете, что ли? — ответил Фил, покуривая.
— Ну ты и остряк! Так вот, Фил, как думаешь, нельзя ли опять вставить его в проектор и снова показать нам «КОНЕЦ ФИЛЬМА».
— Вам всем этого хочется? — спросил Фил.
Наступил трудный момент принятия решения. Однако мысль еще об одном забеге была слишком соблазнительна, чтобы от нее отказаться, хотя приходилось рисковать уже выигранными деньгами. Присутствующие медленно закивали.
— В таком случае я и сам сделаю ставку, — заявил киномеханик. — Шиллинг на Хулихана!
Выигравшие стали смеяться и улюлюкать; они надеялись выиграть во второй раз. Хулихан величественно помахал рукой. Проигравшие повернулись к своему бегуну.
— Слышал, Дун? Это же оскорбление! Парень, проснись!
— Черт возьми, да заткни ты уши, когда девчонка будет петь!
— Все по местам! — Тимулти расталкивал толпу.
— Так ведь нету зрителей, — сказал Хулихан. — А без них нет препятствий, нет настоящего соревнования.
— Почему же? — Фогарти огляделся. — Вот все мы и будем зрителями.
— Превосходно! — Присутствующие с сияющим видом уселись в кресла.
— А лучше, — предложил Тимулти, — давайте разделимся на команды! Ставим, конечно, на Дуна и Хулихана, но каждый болельщик Дуна или болельщик Хулихана, который выберется из зала до того, как звуки гимна приклеят его к полу, добавляет лишнее очко. Договорились?
— Идет! — закричали все.
— Прошу прощения, — подал я голос. — Нет судьи на улице.
Все головы повернулись в мою сторону.
— Да, — сказал Тимулти. — Так, Нолан, — наружу!
Нолан, ругаясь, поплелся по проходу.
Фил высунул голову из проекционной:
— Ну, вы там, внизу, готовы?
— Если готовы девчонка и гимн!
Свет погас.
Мое место оказалось рядом с Дуном, который лихорадочно шептал:
— Друг, толкай меня, не дай прекрасному отвлечь меня от реальности, ладно?
— Заткнись, — сказал кто-то. — Начинается мистерия.
И он был прав. Это действительно была мистерия песни, искусства и жизни, если угодно. Девушка пела на потрепанном от времени экране.
— Мы надеемся на тебя, Дун, — прошептал я.
— А? — рассеянно проговорил он в ответ, глядя на экран и улыбаясь. — Ах, посмотри, разве она не прелесть? Ты слышишь?
— Дун, не забывай о пари. Приготовься.
— Ладно, — проворчал он. — Дай-ка разомну кости. Господи помоги!
Что?
— Она совсем затекла. Правая нога. Пощупай. Нет, ничего не чувствую. Как отрезанная!
— Отсидел, что ли? — встревоженно спросил я.
— Ну да, как мертвая. Черт, я пропал! Слушай, друг, ты должен бежать вместо меня! Вот тебе моя кепка и шарф!
— Твоя кепка?..
— Когда выиграешь, покажешь им, и мы объясним, что ты бежал вместо моей дурацкой ноги!
Он натянул на меня кепку и повязал шарф.
— Но послушай… — запротестовал я.
— У тебя все получится! Только запомни: не раньше чем появится «КОНЕЦ»! Песня почти кончилась. Волнуешься?
— Господи, еще как!
— Побеждает безрассудство, мой мальчик. Смело бросайся вперед. Если на кого-нибудь наступишь, не оглядывайся. Приготовься! — Дун отвел ноги в сторону, чтобы я смог выскочить. — Песня кончилась. Он ее целует…
— Конец! — крикнул я и рванулся в проход.
Я мчался вверх по настилу. «Впереди всех! — мелькало у меня в голове. — Я обогнал! Не может быть! Вот дверь!»
Дверь распахнулась одновременно с первыми звуками гимна.
Я ворвался в фойе — все!
Победа! Я стоял в кепке и шарфе Дуна, словно увенчанный лаврами чемпиона, и не верил себе. Выиграл! Победил для всей команды!
А кто второй, третий, четвертый?
Я повернулся к двери, когда она захлопывалась.
Только тогда до меня донеслись из зала крики и вопли.
Боже милостивый! Шесть человек одновременно ринулись к неправильному выходу, кто-то споткнулся, упал, остальные повалились на него. Иначе как объяснить, что я — первый и единственный? Там сейчас идет молчаливое побоище, две команды сцепились в смертельной схватке стенка на стенку, дубасят друг друга между рядами и под креслами! Не иначе!
Мне захотелось остановить потасовку, заорать, что я победил!
Я распахнул дверь.
Уставился в темный провал зала. Там никто не шевелился.
Подошел Нолан и заглянул мне через плечо.
— Вот вам и ирландцы, — сказал он, кивнув. — Любят искусство даже больше, чем спорт.
Но что же это за голоса раздавались в темноте?
— Покажи еще разок! Давай! Ту последнюю песню! Фил!
Никто не двинулся. Дун, как ты был прав!
Нолан прошел мимо меня и сел в кресло.
Я довольно долго смотрел вниз на ряды, где сидели команды гимнических спринтеров, сидели тихо, утирая глаза.
— Фил, дружок? — крикнул Тимулти откуда-то спереди.
— Готово! — ответил Фил.
— И на этот раз, — добавил Тимулти, — без гимна.
Зрители зааплодировали.
Экран начал мерцать, как огромный теплый камин.
Я оглянулся и посмотрел на яркий, рациональный мир Граф- тон-стрит, на пивную «Четыре провинции», гостиницы, магазины, ночных прохожих. Я заколебался.
А потом, под музыку «Прекрасного острова Инишфри», снял кепку и шарф, сунул эти трофеи победителя в карман и медленно, с наслаждением, никуда не торопясь, опустился в кресло…
1963
The Anthem Sprinters[61]
© Перевод С.Анисимова
Именно так умерла Рябушинская
На ледяном цементе подвала лежал холодный труп мужчины. Здесь было так сыро, будто моросил невидимый дождь, а люди толпились, как жители прибрежной деревни возле мертвого тела, поутру выброшенного волнами на морской берег. Казалось, в этой подземной комнате сила тяжести превышала обычную: головы присутствующих, уголки их ртов и щеки властно клонило вниз. Руки висели плетями, словно к ним были привешены гири, а ноги будто приросли к цементу и двигать ими было так же трудно, как под водой.
Время от времени откуда-то приходил звук, но всем было не до него.
Однако невнятный звук повторялся снова и снова, пока присутствующие не обратили на него внимание, и тогда люди разом вскинули головы вверх и уставились на потолок. Почудилось, что они действительно на морском берегу и в небе тоскливо вскрикивает чайка, пронизывая своим голосом ноябрьский серый рассвет. Звук был печален, как крик птицы, нехотя отправляющейся на юг переждать ужасы зимы. Или как далекий шорох океанской волны, набегающей на берег и шуршащей по песку. Или как всхлип ветра внутри морской раковины.
Затем люди в подвале словно по команде перевели взгляд на стол, где стояла золотистая шкатулка длиной чуть побольше полуметра с надписью «РЯБУШИНСКАЯ». Теперь всем стало очевидно, что звук идет именно из-под крышки этого гробика. Присутствующие таращились на шкатулку. И только труп лежал равнодушно и не прислушивался к странному полувнятному тихому голоску.
