В 1932 году в связи с лишением гражданства, но также под впечатлением развития событий в Германии состояние Зинаиды резко ухудшилось. Она выполняла указания отца по сбору материала из газет и других источников, но из писем чувствуется, что задания ей давали как своего рода «трудотерапию». Да она и сама это понимала. «Как ясно для меня из полученного мною письма, — говорилось в ответе от 26 июля 1932 года, — список глав книги [Бернарда] Шоу, посланный мною, не нужен. Ну и ладно». В другой раз Зина забыла («Опять проклятая рассеянность!»), какие материалы она послала отцу, и боялась, что будет делать повторные записи, потому просила прислать ей перечень полученных материалов.[1262]
В первые дни после лишения гражданства Зинаида вела себя более или менее адекватно. 26 февраля 1932 года она писала Н. И. Седовой, которой пыталась продемонстрировать свое доброе отношение, полагая, что та относится к ней с подозрением: «Вчерашняя «Правда» принесла страшный удар: не впускают в СССР!» Зинаида, однако, полностью не осознавала еще своего нового положения и собиралась обратиться с каким-то ходатайством в советское консульство.[1263]11 апреля она действительно побывала в полпредстве СССР. У нее обманом отобрали советский паспорт: сначала попросили дать его для какой-то формальной операции, а затем вручили бумагу, что паспорт конфискован.[1264]
Не лучше вели себя и германские власти, которые под бюрократическими предлогами затягивали решение вопроса о приезде в Берлин для воссоединения с матерью шестилетнего Севы. В конце концов чиновники убедились, что ребенок менее опасен для благополучия Германской республики, чем партия Гитлера, и в самом конце декабря Севу привезли в Берлин знакомые. Однако приехал он тогда, когда мать была уже совсем в плохом состоянии. Лев писал в Стамбул, что Зине значительно хуже, что она странно себя ведет, с нервным возбуждением утверждает, что Германия идет к революции. «Несомненны полицейские результаты, и не для нее одной», — не без основания утверждал Седов, полагая, что Зинаиду надо как можно скорее убрать из Германии.[1265]
По-видимому, последнее письмо Зинаиды (адресованное Седовой) было датировано 3 января 1933 года. Это было в то время, когда нацистские штурмовики маршировали по германской столице под лозунгами передачи власти их партии. О состоянии Зины свидетельствует уже то, что письмо было ошибочно датировано годом ранее (под январской датой 1932 года оно поныне хранится в архиве). Зина отдавала себе отчет в том, что с ней происходило. Она писала, что Сева приехал в неблагоприятный момент ее перехода от полубредового состояния к физическому и психическому бессилию. Тут же следовало горькое признание: «Жить в наше время психически ненормальному слишком большая роскошь».
Можно было бы принять эти слова за обычное, преходящее проявление депрессии, если бы за ними не последовало то, что прямым текстом было выражено в письме. Зине было даже трудно говорить со своим ребенком. Скрыть свое душевное состояние от Севы она была не в силах. Ребенок то и дело спрашивал, почему у нее такой голос, почему у нее такое лицо, почему она ничего не говорит, почему она ему не отвечает и даже: «Тебе кого-нибудь жалко?»[1266]
Пятого января, почувствовав, что у нее начинается приступ умопомешательства, Зинаида отвела ребенка к соседям,[1267] написала прощальную записку, заперлась в своей комнате, соорудив у двери настоящую баррикаду, и открыла газовые горелки (газовая плита находилась здесь же, в жилой комнате). Только через несколько часов соседи, почувствовав удушающий запах, позвонили в полицию. Когда вскрыли дверь, Зина была мертва. Вторая, старшая дочь Троцкого скончалась в возрасте тридцати лет.
Первым из родных о трагедии узнал Лев Седов, тут же позвонивший в Стамбул. Лев Давидович тяжко переживал смерть еще одного своего ребенка. Несколько дней он вместе с Натальей Ивановной сидел взаперти. Когда он наконец появился на людях, секретари обратили внимание, как сильно он поседел.
Именно Льву Давидовичу пришлось написать о смерти дочери ее матери — своей первой жене. Перед этим, правда, Льву Седову удалось дозвониться до брата Сергея в Москву и сообщить ему о произошедшем. Сергей тотчас послал брату телеграмму, в которой просил его написать подготовительное письмо Александре Львовне «о ухудш[ении] сост[ояния] Зинуши». 9 января 1933 года Сергей писал брату: «О дальнейшем сообщи мне: будет ли папа писать ей о случившемся или ты напишешь ей».[1268]
Родные, остававшиеся в СССР, были первыми, кто сообщил Александре Львовне о постигшем горе. Но и Лев Давидович счел своим долгом, мучительным, хотя, кажется, не лишенным позы, написать обо всем своей бывшей жене. И опять были в этом письме слова, что Зина была верной революционеркой-большевичкой, что она пала в результате своей принципиальной партийной позиции. Наверное, такие слова служили утешением вечному революционеру, хотя с обычной, общечеловеческой точки зрения они кажутся чудовищными. В этом же письме от 8 января 1933 года в то же время можно прочитать и слова, звучавшие просто отчаянием: «Я совсем одеревенел и с трудом пишу — тоже как в тумане… Милая, милая моя Шура, что сказать, что сказать тебе еще. Нечего больше сказать, увы, все сказано, все сказано, все сказано… Крепко, крепко обнимаю твою седую голову и смешиваю свои слезы с твоими».[1269]
Александра Львовна ответила письмом, где сквозь боль и отчаяние впервые слышался жесткий упрек Троцкому, оставившему когда-то своих крохотных дочерей в сибирской ссылке, которые теперь скончались во многом в результате его политических битв. «Все же ты учитывал лишь ее физическое состояние, но ведь она была взрослым человеком и полностью развитым существом, нуждавшимся в интеллектуальном общении». «Ты, отец, мог бы спасти ее», — в устах А. Л. Соколовской эти слова были хуже самого сурового приговора.[1270]
Только 11 января Троцкий смог по-настоящему взяться за перо (7 и 9 января он только подписал два кратких заявления[1271]), чтобы обратиться с жестким обращением к членам ЦК и ЦКК ВКП(б) и Президиуму ЦИК СССР «По поводу смерти 3. Л. Волковой».[1272] Точно изложив обстоятельства, при которых покончила самоубийством его дочь, Зинаида Волкова, Троцкий возлагал основную ответственность за это на советские власти. Признавая, что травля его за рубежом носила политический характер и проводилась в угоду советскому властителю, Троцкий заявлял: «Преследование же дочери моей лишено было и тени политического смысла». Это были «бесцельные акты обнаженной мести — и только».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
