Она уже добралась до того места, которое облюбовала давным-давно и теперь боком сидела на широких перилах второго этажа, свесив вниз подол черно-серебристого платья и сцепив пальцы на обнаженных коленях. Здесь было удобно — великолепный обзор, никто не мешал и царила та зыбкая безопасность, которая могла рухнуть в любой момент, — то, что нужно. Конечно, там внизу, с ними было бы тоже по-своему хорошо — одно дело смотреть на воду, а другое — нырнуть в нее. Но там ее могут убить, а это ей не подходит.
Пистолет, уютно устроившийся в ямке между ее ногами и животом, приятно холодил разгоряченную кожу сквозь тонкое платье, его тяжесть обнадеживала. Скоро и она нырнет, но еще не время, не время… Она смотрела, улыбалась и смотрела, и кто-то смотрел из нее и вместе с ней, и ее губы шевелились, не ломая улыбку и ведя с ним беззвучный разговор.
— Смотри, любуйся. Сравнивай. Что твоя Дорога в сравнении с этим?! Примитив. Разве это сюжет для картины? Картина должна быть живой, и люди намного лучше жалкой полоски асфальта, согласись. Забавно, что при том, что с ними происходит, они совершенно не чувствуют боли. Им некогда чувствовать боль. Они слишком заняты своими чудовищами, которые успели очень по ним соскучиться. Тебе ведь никогда не приходило это в голову — не просто нарисовать порок, а изменить его, перевести на новый уровень существования? Нарисовать картину в человеке? Впрочем, о чем я спрашиваю — у тебя не было и сотой доли моих способностей. А теперь ты и вовсе всего лишь часть меня. Всего лишь одна из планет Вселенной… Смотри, какие они замечательные. Я вытащила из каждого его грязь и замесила ее по-своему… правда, занятно? Те картины на бумаге, на ткани — не окончательны, они — всего лишь промежуток, настоящие картины были окончены лишь несколько минут назад, когда этот дурачок сделал то, что я ему сказала. Чудовища вернулись домой, только — вот несчастье — прежний дом им теперь тесноват. Разве мог ты мечтать о таком? Любуйся!.. Вот настоящие творения, а все прочее — глупые, несовершенные иллюзии! Смотри. Смотри…
Она восседала над бушующим морем мечущихся человеческих тел, и ее улыбающиеся глаза без труда отыскивали нужных людей. Они резко выделялись среди прочих — и не только своим поведением. Их лица плыли, шли рябью, словно туманные дымки, тела неуловимо менялись, обретали неестественную гибкость или, напротив, неповоротливость, все дальше и все безнадежней отодвигая от края их прежнего состояния. То, что вернулось, больше не желало быть частью чего-то, оно успело стать слишком индивидуальным, слишком самостоятельным, и теперь переделывало своих хозяев под себя. Лица искажались судорогой, мышцы затвердевали в гротескных и страшных гримасах, глаза уходили в глубь черепа или наоборот выпячивались из глазниц, растягивая веки; хрустели суставы, лопалась кожа, не выдерживая непосильного напряжения. У певицы, которая, спрыгнув со сцены, давно металась среди охваченной ужасом бестолковой толпы, раздирая каждого, кого удавалось, острыми ногтями, кожа между длинными, похожими на паучьи лапы, пальцами, превратилась в лохмотья, и руки напоминали изуродованные каркасы вееров. Лицо мужчины, забравшегося с ногами на единственный еще не опрокинувшийся стол, преобразилось в анатомический муляж для изучения кровеносной системы — все вены, артерии, даже капилляры чудовищно вздулись и пульсировали, казалось, все в разном ритме. Голова одной из беснующихся женщин вращалась под немыслимым углом, а ее лицо сползло влево по диагонали, будто размякший пластилин.
Казалось, безумие захлестнуло весь зал, хотя на самом деле оно скосило не больше двух с половиной десятков человек, остальные метались и кричали в бестолковой панике, толкая и топча друг друга. Большинство сумасшедших просто гонялись за гостями и друг за другом, словно изголодавшиеся волки, угодившие в овечью отару, воя, хохоча и разбрызгивая слюну. Но у некоторых безумие носило жуткую, неповторимую индивидуальность. Один из телохранителей Баскакова, в клочья разодрав на себе пиджак и рубашку, теперь сидел на скользком от крови и растоптанного угощения полу и с деловитым, сосредоточенным видом грыз собственную руку, захлебываясь пузырящейся на губах кровью и дрожа, словно в сильном ознобе. Сергеев, забившийся в угол, запрокинул голову и шарил пальцами в горле, запихнув руку в рот уже за границу запястья и упорно проталкивая ее все дальше, содрогаясь в жестоких рвотных спазмах. Какая-то женщина, совершенно голая, каталась по сцене и пронзительно визжала. Соня Баскакова с криком металась по залу, колотясь о стены, словно бабочка в банке, разбитое лицо заливала кровь, сломанная рука висела плетью.
Несмотря на сумасшедшую давку людям мало-помалу удавалось покидать зал. Кто-то выпрыгнул в окно, большинство добрались до холла и теперь, застревая в дверях, рвались на улицу. Выбежала в холл и одна из сумасшедших, и там завязалась отчаянная драка — обезумевшая женщина расшвыривала взрослых сильных мужчин играючи, даже не прилагая особых усилий. В конце концов все дело решил один из чьих-то телохранителей, всадив пулю в ее мутный, ничего не выражающий глаз.
Несколько человек пытались искать спасения на втором этаже, но на середине лестницы их встретили выстрелы, и после того, как один из них с воем скатился по ступенькам, зажимая рукой простреленное плечо, остальные кинулись обратно в зал, а Художник, смеясь, опустил пистолет. Его глаза горели, руки слегка подрагивали. В эту секунду он не помнил своего имени, не помнил прошлого, даже не помнил, что он человек. Мечта возрастом в несколько веков осуществилась. Он стал настоящим Творцом. Он стал частью собственной картины. Он был на вершине и в то же время он был там, среди них. Он мог убить и мог умереть сам. Он был восторгом и он был страхом. Он был силой и был болью. Он был криками и был агонией. Он был безумием и был чужой кровью. Он был блеском вонзающегося в плоть острия и был этой плотью, послушно под ним расступающейся. Он был бешеным биением сердец и хрустом раздавливаемого стекла. Он был смесью запахов зала и острого, горьковатого дыма, уже начавшего выбираться из холла. Он был малейшим изменением цвета. Он был Вселенной, он был всем, и сравнить это с Дорогой было невозможно.
Баскаков оказался в самом центре обезумевшей толпы и теперь дико озирался, пока оставшиеся немногочисленные охранники, обступив его, пытались расчистить дорогу к выходу. Краем сознания он уже понимал, что произошло, но поверить и принять это был не в силах. Как могло такое случиться?! Как она посмела?! Как смогла подобраться так близко?! И самое главное — где она?! Ведь она наверняка где-то в ресторане, спряталась и наблюдает, наслаждаясь местью. Но никого, хотя бы отдаленно напоминавшего Чистову, он не видел. Найти ее, найти… нет, сначала выбраться отсюда живым, но потом найти ее и уж тогда… Но что происходит с людьми, почему они так странно и страшно меняются… разве способна она была на такое?..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
