мощью воображения, погружая читателя в эйдетическое пространство, оно делает человека владыкой
иной, созерцательной действительности – мира духа и свободы.
Сам Малларме определял поэзию как средство выражения таинства жизни, духовную цель человеческого существования:
Поэзия – «выражение средствами человеческой речи, сведенной к ее основному ритму, таинственного смысла всех аспектов жизни; таким образом, поэзия придает достоверность нашему существованию и составляет единственную его духовную цель».
Пытаясь художественными средствами проникнуть в тайны бытия, Малларме не злоупотреблял мистическими «фокусами». По словам Феликса Фенеона, ощущение таинственности Малларме всегда передавал удивительно ясными словами, подчиняющимися непреложному и крепко сколоченному синтаксису.
Таинство не было для Малларме самоцелью – с его помощью он пытался обрести высшее наслаждение творчества, ощутить продуктивность творящего духа.
Впрочем, Поль Валери в чем-то прав: «В этом Поднебесье эмоции, влечения, неосознанные чувствования – почти излишни. Всё, что может быть отдано прозе (как у Плотина – жизни), должно быть отдано ей. Поэзия есть то, что прозой невыразимо».
Оба они – Малларме и Плотин – редкая разновидность поэтов-ученых, теоретиков-музыкантов, Mathematicien pittoresque – живописных математиков, чурающихся грязи мира и выводящих его чистоту из неоскверненности собственного ума.
Отношение Малларме к поэтическому творчеству во многом повторяет мистические настроения Якоба Бёме: провидение узора, «предвечно существующего в лоне Красоты». Поэзия для него – потаенный смысл разноликого бытия: «тем самым она дарует нашей бренной жизни подлинность, и потому идеал всякой духовной деятельности заключен именно в ней».
Символизм явно предпочитал анализу синтез, точнее интуитивное «схватывание» целого: «…Современный дух пытается воссоединить с помощью Синтеза то, что было разъято Анализом. И эта попытка еще не завершена, это и есть задача „литературы нынешнего дня“».
Сен-Поль-Ру говорил еще определеннее: «Выявить Бога – таково предназначение Поэта». «То, что делает Поэт, есть сотворение мира, но уже вторичное, ибо материалом ему служат частицы Божества». Поэт часто оперирует не видимыми предметами, а их эйдосами, образами, ассоциативными связями.
Звонарь
Той порою, когда колокольного звона
Золотую струю принимает заря
И кидает ребенку, что в гуще паслёна
С херувимом резвится позадь алтаря,
Звонаря задевает крылами ворона,
Что внимает латыни из уст звонаря,
Оседлавшего камень, подобие трона,
На веревке истлевшей высоко паря.
Это я! Среди ночи, стесненный желаньем,
Я напрасно звоню, Идеалы будя,
И трепещут бумажные ленты дождя,
И доносится голос глухим завываньем!
Но однажды все это наскучит и мне:
Я с веревкой на шее пойду к Сатане.
В первой части стихотворения «Звонарь» поэт рассказывает о звонаре, который звонит без устали в колокол и до которого еле доносится снизу пение молитв, а сверху – звон колокола. Его окружают птицы, разбуженные звуком колокола, которые носятся вокруг него. Во второй части сонета речь идет о поэте, с которым сравнивается здесь звонарь, причем элементы первого образа (звонарь) переходят и во второй образ (поэт), как бы накладываясь на него. Поэт имеет дело не с колоколом, а с идеалом. Его окружают не птицы, а грехи, но у грехов имеется «оперение», как будто это птицы.
Имманентное развитие образа, протекающее через цепь психологических ассоциаций, становится почти обязательным в стихотворениях «последней манеры», где это развитие образует как бы верхний план стихотворения, наложенный на его реальный план, основательно деформируя и затрудняя восприятие всего стихотворения. Верхний план уже не отделен от реального и композиционно. Он сопровождает и деформирует нижний план на протяжении всего стихотворения, существуя и развиваясь параллельно восприятию лирическим героем реальных явлений.
Основная идея Малларме – синтез: науки, искусства, мистики – гегелевского панлогизма, фихтевского субъективизма, бёмевского мистицизма – идеи и символа, философии и эстетики, сокровенного переживания и математической точности. При всем том – полное отрешение от реальности.
И чем дальше отстоит создаваемое поэтом от действительности, тем оно ценнее по сравнению с самой действительностью. Чем дальше создаваемые поэтом художественные ценности отстоят от человеческого, тем они лучше, выше. Исходя из этого, Ортега считает Малларме первым человеком прошлого века, которого можно назвать поэтом, потому что он, по его же собственным словам, «отрицал естественные материалы» в поэзии. Его поэзия не была «чувственной», потому что в ней не было ничего человеческого, ничего патетического: если говорить о матери, то не о какой-то конкретной матери, а о «ничьей матери»; если о часе, то не о конкретном часе, а о «часе отсутствующих часов». Абстрагирование от чего бы то ни было конкретного – вот одна из первых задач всякого действительного и подлинного искусства, – утверждает испанский мыслитель.
Что должен делать поэт, если его повсюду окружает живая действительность и живые люди? «Только одну вещь: скрываться, улетучиваться и продолжать превращать в чисто анонимный голос то, что поддерживало бы в воздухе слова истинных героев лирического замысла. Этот чисто анонимный голос, подлинный акустический субстрат стихотворения, есть голос поэта, который умеет изолироваться от окружающего». Поэт не только не должен вступать в тесную связь с жизнью, с действительностью, с другими людьми, но, наоборот, должен все больше и больше удаляться и изолироваться от них, чтобы стать настоящим, подлинным поэтом.
Это – не видимость ясности, а скорее – вся ее сложность, не препятствующая, однако, с легкостью воспринимать поэзию-философию. То же, что обычно подразумевают под темнотой, на самом деле представляет собой заботу о последовательности, присущую любому теоретику-живописцу.
То, что Малларме без научной культуры и навыков отважился ставить задачи, которые можно сравнить с опытами мастеров числа и порядка; то, что он вложил всего себя в усилие, изумительное по одиночеству; то, что он ушел в свои размышления, – это свидетельствует о смелости и глубине его духовного склада, не говоря уже о необычайном мужестве, с каким всю жизнь он боролся с судьбой, светом и насмешками, тогда как ему достаточно было бы немного поубавить свои качества и свою волю, чтобы тотчас же предстать тем, кем он был – первым поэтом своего времени.
Если искать аналогию этому феномену с другой стороны, – со стороны числа и порядка, то так творил Леонардо: отрывочно, афористично, умно: совокупность искр, вызванных ударами какого-то фантастического орудия.
Малларме не стал богоборцем (как Лотреамон), но у него была своя «ульмская» антиночь, свое «арзамасское» античудо, когда он «по ходу жестокого поединка, к счастью, сбросил наземь это ветхое и зловредное оперение – Бога». «Смерть Бога», переставшая быть секретом для Малларме в одну
