Ефремка морщинил в усмешке носатую рожу; с одного на другого переводил настороженный взгляд. Не просто ощупывают друг дружку — со смыслом. Небось оба готовились к этой встрече. Не уловил момента перемены. Пока сморкался, картина развернулась обратной стороной. Политком сидел уже, положив ногу на ногу, будто нарочно выставил себя: гляди, мол, каков есть. На лице комбрига ни следа недавнего смеха.
— Не стану, товарищ Думенко, лезть в твои командирские дела, но и моим… не препятствуй.
— Какие они… твои?
Что-то детское, беспомощное появилось в курносом лице политкома. Шевельнул плечами, сознался:
— Пока сам не знаю… Поможешь — вникну живее. Тропку бы мне покороче до людских сердец…
Борис встал. Поскрипывая дверью, сожалеючи качал головой:
— Боюсь, та короткая тропка до людей может оказаться для тебя самой длинной. В бою петляет она… среди сабельной рубки. Там и шукать ее нужно. А ежели одна надежда на язык… Дохлые твои, парень, дела. Загодя говорю.
Указывая взглядом на Ефремку, присоветовал:
— Вот Попов приноровит до тебе славного рубаку. Сегодня уж с ранней зари и начинай… К речке вон, в красноталы… Да гимнастерку не прижаливай. Маши, покудова спреет на плечах от рассолу. Ладно, свою отдам. Благо, один ты у нас комиссар.
Вышел не прощаясь.
2
Проснулся Борис от какого-то сна. Не раскрывая век, силился вызвать в памяти видение. Нет, исчезло… Оставило после себя зеленовато-голубой след, вроде вольной речки или весенней степи, да явственное ощущение горьковато-сладкой истомы…
Потянулся, открыл глаза. Светает за окном. Резким движением сбил одеяло, свесил ноги на вязаный лоскутный коврик. Разгребая пятерней волосы, не одеваясь, присел к столу. Обшарил карманы. Вытряс полевую сумку, нашел сломанный огрызок карандаша. Очинил остро о саблю. От какого-то донесения оторвал чистую половинку листа, быстро-быстро начал писать:
«Милая Настенка!
Зравствуй, милая моя крошка, счастье души моей. Настенка, твои милые поцелуи стеснили душу мою. Если бы только знала мучение, которое мне приходится переживать. И знай, что любить очень трудно, если сам не знаешь от того человека пылкого счастья и любви. Я люблю тебя душевно и крепко буду любить всегда. Я всегда понимал, если только я люблю, то буду любить. Настенка, заходи и скажи когда.
Целую тебя крепко, крепко,
твой Борис. Сел. Абганерово».
Вышел на крыльцо, кликнул от конюшни ординарца. Мишка, как всегда, на первый утренний оклик явился с полной цибаркой свежей колодезной воды. Косясь на открытую дверь летней кухни, откуда слышался сестрин голос, Борис сунул ему записку. Подставляя мускулистую шею, шепотом сказал:
— Да гляди, без ответа не вертай.
Подошла Пелагея с чистым рушником.
— Какось являлась… Хоть бы с Мишкой весточку заслал. Небось тревожится… Карточку глядела Муськину, расспрашивала… Оставляла вечерять — отказалась. Как бы даже засовестилась…
Приняла рушник, повернулась уже уходить, предложила:
— Может, мальчонку хозяйского отпровадить, а? Али самой наведаться… Приглашала, ворота свои указывала… Возвернулся, мол, а?
Отказался Борис от сестриных услуг. Застегивая тесный ворот френча, краснея от натуги, сдавленно выговорил:
— Чего уж ты, сеструшка… ноги дуром бить. И от других услышит.
Наскоро позавтракав, засобирался. Облачаясь в ремни поверх шинели, попросил сестру:
— Коли взбредет ей зайти среди дня… кликнешь. Ефремка отыщет.
В штабе кроме снабженцев Сиденко и Панченко застал и политкома. Сидел он за столом, при шашке и кобуре. Вид сердитый и в то же время растерянный. В рыжем картузе, пиджаке из грубого сукна верблюжьей отмастки. Снабженцы переминались у порога.
Кажется, комиссар ищет в бригаде «свои дела». Что ж, не станет ему мешать, по ночному уговору. Никуда не денется — обратится сам. Опережая возможные вопросы, от порога высказал удивление:
— Комиссар? А я, грешным делом, подумал… нарубал небось целый ворох лозы по Аксаю.
Питашко поморщился:
— Пробовал. Да вот дела завернули…
— Борис Макеевич… — Сиденко переступил.
Взглядом осадил его. Скрипя половицами, прошел, опустился на табурет.
— Жалуйся, комиссар.
— Какие там жалобы… Меры нужно принимать.
Начальник снабжения опять попытался заговорить.
— Ты, Сиденко, помолчи, — нахмурился Борис. — С тобой разговор опосля…
— Кругом грабеж. — Питашко стянул за козырек картуз. — Форменное мародерство. Берут сено, хлеб, угоняют скот. Конечно — мы… Не сами же мужики друг у дружки тащат? А товарищи снабженцы заместо того, чтобы как-то улаживать с населением дела, сами нарываются на скандалы… Мало того, выхватывают наганы! Позор, товарищ Сиденко, для красного борца за свободу… Вы порочите такими действиями вот это Красное Знамя, какое стоит в углу. Вручили вам его не только за доблесть в боях… А чтобы несли на алом полотнище отблески мировой революции!
Борис окутывался махорочным дымом. Не перебивал. Давил в себе просившийся
