по-мужски красивое лицо степняка, сознался сам себе: «Нет, некем его заменить в бригаде…»
Эта мысль тотчас вернула его ко вчерашнему заседанию Реввоенсовета.
4
Скверно на душе у Бориса. Впервые, кажись, он явственно ощутил усталость. Не ту, какая валит его каждодневно из седла. После нее, не успев зарыться лицом в охапку духовитого сена, он проваливается в сон. Два-три часа — опять в седло. Бодр, свеж, неуемная сила бьет через край.
Иная усталость. Она не валит с ног — саднит в середке.
Встал в калитке. Ловил ртом редкие снежинки, падавшие из мазутного неба. Спать идти не хотелось. Можно бы набраться смелости и постучать в калитку до Настенки, но уже не рано.
От конюшни послышался кашель. Вгляделся: жарин-ка от цигарки. Кашель Чалова. Потянулся душой: запах дыма, мирные снежинки, этот голос вызвали в нем далекие воспоминания…
— Не спишь?
— Мослы гудут чего-то ноне… На погоду.
Борис присел на вербовый кругляк, подкаченный к стенке конюшни.
— Не забыл, Чалый, как мы с тобой вот так сидели у нас на завалинке? Ты еще меня на горбу дотащил чуть живого от церкви… с кулачек…
— Рази всего на свете упомнишь…
Заткнул кисет в карман полушубка, ожившим вдруг голосом спросил:
— Послушай, Бориска, чи взаправду… Тот, вчерашний, разогнал навроде царицынскую верхушку… Аль брехня? А то народ нудьгует, выказывает даже сумление… — Чалов прибился вплотную к его боку. — Наших, по слухам, поскидывал с должностев, а своих, всяких там генералов, офицерьев и тому прочее, понавтыкал…
— Кого ж это он поскидывал? — неохотно заговорил Борис. — Харченко, Худяков… куда они подевались? А возьми Ковалева нашего с котельниковским начдивом… Ковалев, правда, слег…
Чалов покрутил головой.
— Хватил, эх! А Ворошилова?!
— Чего с ним, Ворошиловым? У нас зараз, в Абга-нерове.
— Ото ж… — согласился Чалов. — А там на его месте уже расселся какой-сь в шинели на малиновой атласной подкладке. Во, парнище, на свете какие дела деются. Навроде бы и неувязка. Скинули сперва с загривка их, генералов, а зараз сами поклон земной им бьем…
Повздыхал, повздыхал, высказал самое наболевшее:
— Знать бы, за что кровя пущаем…
Борис растоптал окурок.
— Комиссару такие вопросы задавай.
Притих Чалов, уловив, что кончился разговор свойский.
Заглядывая в паркую темень конюшни, Борис спросил:
— Кочубея перековал?
— Ужели не?
— Мишка храпит?
— Ага, нашел дурака. Панькается, гляди, со своей зазнобой. Ты-то вот чёй-то прохлаждаешься… Она до потемок еще пришла. Сахаром Ерамочку угощала. А зараз… в курене. С Пелагеей чаевничают.
Не помнит Борис, как очутился на крыльце. Давая угомониться сердцу, обшаривал карманы. Куда девался портсигар? Кисет всегда был под рукой. А этот… кочует по всем карманам, сроду места постоянного не имеет. Не уловил шагов в чулане. Услыхал — отодвигается деревянный брус.
— Братка?! А я уж выпроваживаю… Подумали, укатил куда.
Пелагея, выпустив гостью, прикрыла изнутри дверь. Руки Бориса сами по себе продолжали охлопывать шинель, галифе. Чертыхался, не удерживая радостной дрожи в голосе:
— Черт, цыган дьяволов… Сроду не найдешь. Какое было добро с кисетом.
Она молча подступила. Как тогда в степи, просунула пальцы под ремень, откинулась. Борис ухватился за стояк. Другой рукой пригреб ее к себе. Ртом ткнулся в бровь. Ловил губами колючие ресницы.
— Было свалила…
Уютно умостила Настенка голову у него под подбородком. Неслышно дышала. Казалось, вовсе не хотела тратить слов. Встряхнул легонько, поинтересовался:
— Молчишь чего?
— Соскучилась…
Покой их нарушил чаловский кашель. Высвободилась из объятий, за руку вывела его со двора. Шли по темному проулку. Поправляя волосы, укоряла:
— Записки только шлешь… Обедать кличешь. А самого ни слуху ни духу. Вот и назавтра… Опять на Аксай?
Пригрелась было Настенка возле своих ворот. По локоть запустила руку ему за пазуху, между крючками шинели. Другой влезла в карман. Повозилась, достала портсигар.
— Нашла?! — обрадовался Борис. — Я ж шукал там. Со звоном откинулась крышка.
— Эхма… Остатняя. — Почмокал досадливо языком. — Не догадался наркомвоен до этой штуковины полный боекомплект выдать.
Прикурил от зажигалки.
— Шла бы, Настенка, навовсе до нас… Хоть в штаб. На машинке печатать…
— Я-я! Какая из меня машинистка? Горе. Сижу для виду… Да и с части той за здорово живешь не пустят…
Второпях попрощалась. Хлопнула калиткой так, что побудила соседских собак. Мял Борис в пальцах невыку-ренную остатнюю папиросу: чем обидел?
