Против пьянства направлено и другое поучение Феодосия к народу — «О тропарях» (или о тропарной чаше). Собственно говоря, прямой смысл поучения — ритуальная деталь (нужно петь за трапезой лишь трижды — в начале обеда во славу Христа, в конце — во славу Девы Марии, третий раз — за здоровье государя, «а лише не велимъ») — едва ли нуждался в особом поучении, обращенном к народу. Отталкиваясь от вошедшего в обычай злоупотребления — по мере пения тропарей пить особую чашу («наклонность» к чаше побуждала увеличивать число тропарей), Феодосий снова обращается к теме пьянства. И здесь он снова решителен и непримирим, а картина, рисуемая им, столь реальна, конкретна и ярка, что благодаря ей и современный читатель заражается эффектом присутствия:
иже бо кто много пиеть съ трепари како ти начнеть полозити на колену. а на нога своихъ не мога отити. а другый валяется в калу блюа. хоче ся пересести. въ ругании въ посмесехъ давъ себе всемъ людемъ. а хранителя душа своея аггела Господня отгнавъ отъ себе… [754]
Поучения Феодосия к киево–печерским инокам во многих отношениях повторяют то, что отражено и в ЖФ, в частности, в теме учительства преподобного и его отношений с монахами. В этом смысле поучения подтверждают уже известное из ЖФ. Эти совпадения должны быть признаны важными тем более, что ряд этих поучений (пять числом) принадлежат к наиболее бесспорной части литературно–учительного наследия Феодосия. Поэтому некоторые акценты и отдельные новые детали в этих поучениях позволяют уточнить и оплотнить наши представления о Феодосии как о духовном пастыре и даже как о человеке.
В этом отношении особое внимание привлекают два слова «О терпении и любви». Первое из них построено на хорошо продуманном сочетании евангельских цитат и стоящих за ними эпизодов и непосредственной беседы с иноками, где уже первые фразы (отмеченные, кстати, и стилистически) подводят к самой теме поучения. Ср.:
Что внесемъ, любимици мои, в міръ сей или что имамъ изнести? Не оставихом ли міра и яже въ міре, по заповеди Христовы, глаголавшаго: «Иже не возненавидить всего и последует ми, несть ми ученикъ» и пакы: «Иже мя аще любить и слово мое сохранить» и «Иже душу свою погубит мене ради, обрящеть ю?»
после чего сразу говорится главное — «Любы Божия не въ словесехъ совръшается, но въ делехъ детелныхъ», подтверждаемое заповедью Христа:
«Заповедь бо нову даю вамъ: да любите другъ друга, якоже и азъ возлюбихъ вы» и «По семъ разумеють вси, яко мои ученици есте, аще любовь имате междю собою»
Феодосий чуток к этой теме любви и, предлагая ученикам следовать этой заповеди (и «Онъ возлюбить насъ»), несомненно, осознает и новизну этого принципа и его знаковую отмеченность. От «литературно–цитатной» части автор поучения снова и очень динамично переходит к тому, что здесь и сейчас, и как бы к предстоящим перед ним ученикам:
И та слышасте, намъ, убогымъ кацемь достоить длъжнымь быти! Не сердце ли въ насъ горить! И та вся слышаще, намъ нимало от совести своеа въсклоняющимся. Что бо добро створихом Ему, да насъ изъбра, изведе ны отъ маловременнаго житиа сего! Не вси ли уклонихомся и неключими быхомъ работати Ему! Невъследъ ли похотей своих идохомъ!
— с новым (после этой серии вопросов) восхождением к евангельским цитатам и ситуациям.
Второе слово на эту же тему интересно тем, что вскрывает расхождения между преподобным и братией. Некоторых его действий, как выясняется из текста, они не одобряют и, считая свои интересы ущемленными, ропщут. Эта тема ропота проходит через весь короткий текст («роптание», «ропщющи», «роптивыи», «роптание», «ропщющие»), хотя, конечно, и несколько приглушенно. Терпение, а затем и любовь должны сначала смирить ропщущих, а потом и привести их к осознанию своих заблуждений относительно причин, вызвавших ропот. Широкий взгляд Феодосия, основанный на любви, терпении и смирении, противопоставлен более эгоистическому взгляду братии. «Ныне же азъ, худый», — говорит Феодосий, —
въ уме приемъ заповедь благаго Владыкы, се вещаю вамъ: лепо бо бяше намь отъ трудовъ своихъ кръмити убогыа и странныя, а не празднымъ пребывати, преходити от келии въ келию [755] […] «праздныи да не ясть». Мы ничесоже того не створихомь. Аще бы не благодать Божиа приспела на насъ, и кръмила боголюбивыми человекы, что быхомъ сотворили, на своя труды зряще! Да аще речемъ: пениа ради нашего или поста ради, или бдениа та намъ вся приносятъ, — и за всех бо за приносящихъ ни единою поклонимся.
И далее:
Да не лепо нам есть, возлюблении, посылаемыхъ от Бога на ползу душамъ и телесемъ нашимъ отъ боголюбивыхъ человекъ удержати себе, но и инемъ подаати требующимъ… и пакы: «Блажени милостивии, яко ти помиловани будуть». Да не уподобимся онемъ роптивымъ, иже чрева ради падоша въ пустыни…
И в конце — открытое обращение к «любимицам» своим, исповедование им своих трудностей и печалей и молитва о том, чтобы не прогневить Бога и не впасть в непокорность:
И како ми не стенати и не тужити, любимицы мои, и та вся слышаще въ васъ […] И что облиховани быхомъ, братиа моя и отци? Что бо принесосте отъ имений своих на место се или что азъ требовахъ от васъ, приимая вы въ обитель сию? И человеколюбие Божие что насъ лиши? Не вся ли подасть намъ, молитвами святыя Богородица? Да темъ молюся вамъ отъ всея душа моея, любимици мои, не пребываимъ въ дводушии, да не прогневаемъ благого Владыки, яко же и они непокоривии, но воздадимъ хвалу Благому Владыце…
Тема терпения в сочетании с милостыней и смирением возникает еще в двух поучениях, и эта настойчивость в возвращении к терпению не вызывает сомнений в том, что не вся братия была исполнена этой добродетели и связанными с нею любовью, милостыней и смирением. В поучении «О търпении и милостыни» Феодосий пытается воздействовать на учеников «притчей злострадания и терпения». Он говорит о терпении Иова, пророков и апостолов, которые «въ толице бо тузе суще, не отрекоша Божия помощи, но мужьски тръпяху» [756], и снова и снова призывает к терпению, молит о нем.
Темъ же молю васъ, братиа моя любимаа, не отврьземъ упованиа своего, еже имать мздовоздаяние велико. Тръпениа бо имате тревание, да волю Божию сотворше, приимете обещание… Но отрясемъ, молю васъ, любимици мои, уныние наше. Помянемъ прьвый свой входъ, како быхомъ, егда къ дверемъ монастырьскымъ приидохомъ, — не все ли обещахомся тръпети: и поношенна, и укорениа, и уничижениа, и изгнаниа!.. И ныне же та вся обещаниа наша ни въ что же вменихомъ. Покорение бо належить намъ и тръпение, и того не имамъ. Истаевать бо душа наша по вся дни, иже не вижду васъ тщашеся о своемь обещании. Житиа бо святыхъ почитающе и от техъ затыкающе уши своя, яко не слышати мужьства ихъ… Но аще стерпимъ, борющеся съ супостаты нашими, то одолевше, приимемъ славу бесконечную и чести неизреченныа сподобимся… Подвизайтеся, трудници, да приимете венець тръпениа вашего. Христосъ бо ждеть входа нашего. И вождеземъ светилникы наша любовию и послушаниемъ, кротосьтию и смирениемъ и срящемъ Христа непостыдномъ лицемь.
— призывает Феодосий братию в самом начале поучения «О тръпении и о смирении». Контексты, в которых подчеркивается тема терпения, обратным образом выявляют то, что должно быть преодолено терпением, — леность, которая мешает нести даже божественную службу. «Било бо ударяющу не лепо ны есть лежати, но встати на молитву…» И уже в заключение:
Да не ленимcя [757], любимици мои, братиа и отци и чада духовнаа избраннаа, съ слезами бо глаголю горкаа словеса къ вашей любви. Понеже вамъ глаголю, сам не створя… Да нужда ми есть глаголати къ вашей любви вся та да не кьто умреть въ моемъ молчании лютым грехомъ.
Тема лености и нерадения присутствует и в пятом поучении к инокам «О хождении къ церкви и о молитве», существенно примыкающем к предыдущему. Напомнив об ответственном долге учительства, Феодосий обращается к братии:
Ныне же како ми не глаголати и како не обличати по части когождо васъ! Созва бо ны благодать Святаго Духа и молитва святыа Богородица въ сю обитель въ единодушие и въ единоумие и въ едину волю… Мы же многы воля хощемъ имети. Егда бо година церковнаа позоветь насъ на святый соборъ, и тогда сердца наша сотона омрачить леностию, яко не ити съ тщаниемъ въ церковь на святое собрание, — нареку въ церковьной на той обедъ. А о павечерници несть ми лзе глаголати! Колико возвещалъ есмь о томъ, и несть послушающаго ни единого же. И како ми молчати о томъ или не стонати! И аще бы возможно по вся дни глаголалъ быхъ и съ слезами моляся и къ коленомъ вашимъ припадая, дабы ни единъ же насъ оставилъ годины молитвеныа… Колико бо летъ минуло, ни единого виждю, пришедша къ мне и глаголюща: Како ми спастися? Но несть того въ насъ никогда же обрати… — И се ныне не на укорение вам написахъ, — но убуждаю васъ, да бысте ся остали таковаго неродства. Еже бо вамъ глаголю, — и собе, да молю вы ся, чада моя любимая и братиа и отци, въспрянемъ от съна леностнаго и не опечалеемъ Св. Духа.
