— А когда он сможет вернуться домой?
— Скоро, возможно, через месяц.
На веранде было прохладно от постоянной тени и от бриза, достигающего до госпитальных газонов. Вдоль стен стояла шеренга высоких металлических кроватей, и мужчины в серых ночных фланелевых рубашках лежали на белых подушках.
Кто-то спал, кто-то читал, кто-то вел тихую беседу и играл в карты и шахматы на досках, положенных между кроватями. И только один раненый лежал, глядя куда-то в пустоту, словно прислушиваясь к противным крикам лягушек на газоне.
Бороду ему сбрили, пока он был слишком слаб, чтобы сопротивляться, а сестры решили, что она негигиенична. Но внешний вид его от этого только выиграл, и сам Син в глубине души даже был доволен. Защищенная долгое время бородой, кожа на нижней части лица была гладкой и белой, как у мальчика, пятнадцать лет были сбриты вместе с жесткой черной щетиной. Сразу привлекали внимание густые брови, оттенявшие темно-голубые глаза, затуманенные, как горные озера, на которые пала тень от облака. Но они становились еще темней, когда он изучал содержимое письма, которое держал в правой руке.
Письмо пришло три недели назад, и дешевая бумага уже обтрепалась по краям от постоянного перечитывания. Это было длинное послание, большая часть которого была посвящена детальному описанию ужасного боя на реке Тугеле, где была сильно помята армия Буллера. Там было сказано, что автор часто страдает головной болью из-за ранения, хотя снаружи уже и следов не видно. Еще оно содержало массу благодарностей. Это смущало Сина до такой степени, что когда он в очередной раз перечитывал письмо, то этот абзац пропускал.
Но были там слова, к которым Сина каждый раз притягивало как магнитом. Он медленно шептал их, как молитву.
«Помнишь, я говорил тебе о Рут, моей жене. Как ты знаешь, она уехала из Претории и сейчас находится в Питермарицбурге, где живет у родственников. Вчера я получил от нее письмо, в котором содержатся замечательные известия. В июне будет четвертая годовщина нашей свадьбы, и наконец (о, счастливая встреча в Натале) я стану отцом! Рут решила, что родится девочка (хотя я уверен, что будет сын), и уже выбрала ей имя. Это самое необычное имя. Если честно, боюсь, мне придется приложить все свои дипломатические способности, чтобы заставить ее передумать. (У нее есть такая черта — она очень упряма.) Она хочет назвать бедную малютку Темпест* — буря (англ.).
Темпест Фридман! — и эта перспектива пугает меня. Хотя наши с тобой веры различны, я хочу написать Рут и попросить согласиться на твой вариант Громовержец, ведь это имя Бога. Не думаю, чтобы Рут стала возражать (особенно зная, как многим мы тебе обязаны), и теперь требуется только твое согласие. Даешь его?
А еще я описал Рут твою ситуацию, дал твой адрес (госпиталь Грейс) и попросил навестить тебя с тем, чтобы она смогла поблагодарить тебя лично. Хочу заранее предупредить тебя, что она знает о тебе столько же, сколько и я, — не я один не могу скрыть свое восхищение».
Лежа с зажатым в руке письмом, Син смотрел на газоны, залитые солнечным светом. Под его одеждой, выпуклая, как живот у беременной, лежала плетеная корзина, служившая опорой для ноги.
— Темпест! — шептал он, вспоминая играющие на теле Рут светящиеся голубым и ослепительно белым блики. — Почему она не идет? — Он ждал ее три недели. — Она знает, что я здесь, почему же она не приходит ко мне?
— К вам посетители. — Сестра поправила белье на кровати.
— Кто? — Он с трудом приподнялся на здоровом локте. Другая рука была на перевязи.
— Леди. — Он вздрогнул» — И маленький мальчик. — И когда он понял, что это не она, волна разочарования окатила его с головы до ног. Он резко почувствовал себя виноватым. Ада и Дирк! Как он мог надеяться, что это будет кто-то еще?
Дирк не узнал его без бороды, пока не подошел к кровати на десять шагов. Потом бросился к нему, шляпа слетела с головы, а темные волосы, несмотря на бриолин, рассыпались кудрями, пока он бежал. Он непрерывно говорил, прижимаясь к груди Сина, обнимая его за шею двумя руками. Еще совсем недавно Син чувствовал себя потерянным в этом мире, а теперь с радостью смотрел на сына.
— Ладно, хватит, мальчик, — произнес он, а потом повторил: — Мой мальчик.
Он не мог поверить, что совсем недавно предал любовь сына. Суровые мужчины смотрели на них и невольно улыбались. Чтобы отвлечься от этих мыслей, Син повернулся к Аде.
Она спокойно ждала, как прождала большую часть своей жизни, но, когда он посмотрел ни нее, она с нежностью улыбнулась.
— Син. — Она со всей нежностью матери поцеловала его. — Что случилось с твоей бородой? Ты так молодо выглядишь!
Они пробыли час, и большую часть времени занял монолог Дирка.
В интервалах, когда он переводил дыхание, Син с Адой могли обменяться накопившимися новостями. Наконец Ада встала и подошла к изголовью кровати.
— Поезд отходит через полчаса, а Дирку завтра в школу. Мы будем приезжать из Ледибурга каждые выходные, пока ты не вернешься домой.
Увести Дирка из госпиталя было так же сложно, как пьяницу из бара. В одиночку Ада не смогла справиться с мальчиком, ей пришлось позвать на помощь санитара. Мальчишку утащили с веранды, он пинался, вырывался, а до Сина еще долгое время долетали крики сына:
— Я хочу остаться с папой, с папой!
Глава 23
Бенджамин Голдберг был душеприказчиком своего брата, чье имущество составляло сорок процентов компании с ограниченной ответственностью братьев
Голдберг. Эта компания владела пивоваренным заводом, четырьмя маленькими отелями и одним очень большим, расположенным на Морской площади в Дурбане, шестнадцатью мясными магазинами, фабрикой по производству варено-копченых колбас, свиных сосисок, бекона, копченой ветчины. Эта продукция весьма смущала Бенджамина, но мануфактура была очень доходной, и с этим нельзя было не считаться. Бенджамин Голдберг был главой правления, у него было
