Незаметно промелькнул обед, и наконец всё общество перешло в гостиную, где стоял рояль. У лорда Бенедикта не было обычая после обеда в мужской компании пить спиртные напитки. Вино подавалось лёгкое, и заканчивали обед все вместе, вопреки английскому обычаю. Помня, что им говорил хозяин во время прогулки, оба гостя старались сохранить в себе мир и приготовиться к восприятию музыки без всяких предвзятых мыслей. Наль сидела рядом с капитаном, и он ещё раз имел случай близко наблюдать безупречность её красоты. И ещё раз сказал себе, что Наль не может быть сравнима ни с кем, даже с Анной, красота которой совершенна, как и её бездонные глаза, огромные, палящие. Анна плоть, хотя и утончённая и божественно прекрасная. Наль же стихия высшая, если и пришедшая на землю, чтобы жить по её законам, то только для того, чтобы рассеивать мрак вокруг себя.
Он взглянул на Алису, которой хозяин помогал поднять крышку рояля. И капитан решил, что он видит вовсе не ту Алису, которую, как ему казалось, он так хорошо рассмотрел и понял, к которой тянулось его земное сердце, как к равной ему сестре по плоти и крови. Теперь у рояля сидело существо, синие глаза которого, полные доброты, сверкали такой волей, силой, вдохновением, что тоже жгли, как огонь. А воздушная фигурка девушки словно жила не в этой комнате, а где-то далеко, кого-то видя, куда-то стремясь, и порыв её так сильно ощущал капитан, что ему казалось, вот-вот Алиса поднимется и улетит. Чем-то она напоминала ему совершенно не похожую на неё Лизу, когда та брала в руки скрипку и так же забывала окружающее.
Первые же звуки ошеломили капитана. Мощь и радость лились из-под пальцев Алисы, и Джемсу казалось, что звуки охватывают его со всех сторон, точно стены, потолок, пол – всё звучит, всё отвечает этим волнам любви. Капитану не плакать и рыдать хотелось, как в Константинополе. Не скорбь о потерянных годах рвалась из его души. Он был счастлив, что живёт, что знает в себе силу победить препятствия и выйти в тот мир Света, где живёт "человек его мечтаний". Ему чудилось, что звуки Алисы говорят о нём.
Ещё и ещё, уступая просьбам, играла девушка, но вот она задумалась, замолкла, заиграла какой-то ритурнель и... запела. С первыми же звуками её голоса Генри вскочил, протянул к ней руки и вскрикнул: "Мама!" Он пошатнулся и упал бы, если бы не подоспели Николай с Амедеем, подхватившие юношу. В глубоком обмороке Генри был отнесён в кабинет лорда Бенедикта, который просил всех успокоиться, объясняя обморок Генри надорванностью его нервной системы. Когда Генри очнулся, то увидел прекрасное лицо Флорентийца, который рассказал, улыбаясь, почему он очутился в его кабинете.
– Простите, лорд Бенедикт. Теперь я всё вспомнил. Когда леди Алиса запела песню, что мне в детстве певала мать, то её голос, глаза и вся фигура до того напомнили мне мою маму, что я точно с ума сошёл, всё забыл и бросился к ней.
– Крепись, Генри, дружок. Бери себя в руки. Зачем ты всё время оплакиваешь прошлое, если я дал тебе завет жить не только настоящим, но даже и самым последним моментом его.
Отправив Генри, под наблюдением Дории и Артура, в его комнату, хозяин вернулся в гостиную. Здесь было полное спокойствие. С первой же минуты, как только бросившийся на помощь Генри капитан вернулся на место, Наль ласково стала спрашивать о его невесте. Но видя, что капитан глубоко взволнован обмороком Генри, сказала:
– Если отец объяснил, что у Генри перенапряжены нервы, – вы можете быть спокойны. Да и вообще, если отец рядом с больным, можно ли волноваться? Не только больной поправится, но и каждый найдёт подле отца силу повернуть свою жизнь по-иному. Тот, кто найдёт в себе силы победить сомнения и поверить до конца, – тот останется подле отца и никогда не лишится его дружбы.
К беседующим подошла Алиса. Девушка была, видимо, расстроена, что первые же звуки её песни так тяжело подействовали на Генри. Но она только села напротив и спросила капитана:
– Я много слышала об игре Анны и Ананды. Мне хотелось бы спросить вас, какое впечатление произвела на вас музыка Анны и она сама? Я не смею спрашивать об Ананде. Всё, что я слышала о нём, кажется мне столь высоким, что слова, пожалуй, и передать не смогут всего величия этого человека. Это, вероятно, всё равно что желать описать лорда Бенедикта. Но об Анне, если вам нетрудно, расскажите.
– Я и думал об Анне, когда вы играли, леди Уодсворд. Не знаю, сумею ли описать её игру так, как это сделал бы истинный знаток музыки. Но личными своими, очень острыми, очень глубокими впечатлениями я с вами поделюсь. Начать с того, что, увидев однажды Анну, её забыть уже нельзя. Что в ней? В ней буря, стихия. В её звуках такая мощь захвата, что чувствуешь себя словно меж мельничных жерновов. Кто вчера был обычным обывателем, тот, услышав её игру, сегодня сломался. И из каждого обнажённого нерва, из каждой мышцы, из каждой клетки мозговой ткани торчат, как иглы ежа, вопросы. Её музыкой человек поднят, как целина. В нём обнажается дух, тлевший прежде под покровом каких-то обветшалых представлений.
Трагедия переоценки всего себя совершается под ударами её звуков. Они, если хотите, божественны, но несёт их ангел печали, скорби и смерти. Нет радости ни в ней, ни в её божественной красоте, ни в её гениальной музыке. Анну нельзя не признать существом высшего порядка, но встреча с ней, хоть и незабвенная, всё же встреча трагичная. Это эпоха, это веха в жизни человека. И долго предстоит заживлять раны слабому и не готовому к испытанию существу. Но... совершенно меняется человек сильный, применяющий свою энергию теперь иначе. Словом, всякий, встретившийся с Анной, обречён умереть в той стадии духа, в какой он жил до тех пор. Сильный победит смерть и начнёт жить в более светлой атмосфере. Но слабый будет в ужасе вспоминать о встрече и сожалеть о потерянном рае обывательского спокойствия и счастья, но, увы, вернуться к нему уже никогда не сможет. Анна – это удар молота, это потрясение: перед тобой неотвратимо встаёт вопрос, что сделал ты для жизни? Но это и не сама жизнь, это чёрный бриллиант печали, а не розовый, который сияет радостью. Не знаю, понятно ли вам то, что говорю. Подобные впечатления очень трудно передать. Кто испытал такую встречу, тому сказал я слишком много. А кто слушает меня только умом, воспринимает мой образный рассказ не более чем фантастический.
Ваша игра, леди Алиса, захватывает так же, но она делает человека счастливым, радостным, уверенным в себе. В ней слышится благоговейное прославление жизни, любви. В ней свет, в ней зов к творчеству. В ней то, о чём так часто говорит доктор И.: "Нет серого дня, есть сияющий храм, который строит человек из своих будней".
Я приношу вам глубокую благодарность за счастье и радость, которыми вы меня наполнили. Чем-то, каким-то духовным родством, вы напомнили мне мою невесту в те моменты, когда она берёт скрипку в руки. Не будучи хороша собой вообще, она преображается и становится прекрасной, когда играет или поёт. И звуки её – тоже зов счастья жить. Вы забываете обо всём, когда она играет, кроме текущей минуты блаженства, вы благодарите жизнь.
Увлечённый разговором, капитан не заметил, как возвратился Флорентиец и встал у него за спиной и как сидевшие в отдалении Николай, Сандра, Амедей и Тендль подошли к их маленькой группе. Для мистера Тендля слова капитана были точно факелом. Он внезапно осознал всё счастье, всю важность своей встречи с лордом Бенедиктом и его семьей. В жизнь его, обычную жизнь светского лондонца, ворвалась бомба, начинённая таким свежим и необычным воздухом, какого он и не предполагал существующим так близко.
– Иная жизнь, капитан, – раздался голос Флорентийца, – уже живёт в самом человеке, прежде чем он получает, тем или иным путём, зов или, как вы выражаетесь, удар Жизни. Никогда не бывает, чтобы этот удар Жизни пришелся впустую, как жестокое и ненужное страдание. Жизнь. Великая Мировая Жизнь, не знает ни жестокости, ни наказания. Её милосердие и помощь входят в единственный закон Вселенной: закон причин и следствий. А людям кажется, что в их жизнь внезапно ворвалась жестокость. Умирающий от голода считает себя несчастным, обиженным и угнетённым жизнью. Но не помнит, как заморил когда-то голодом семью, имея возможность протянуть ей руку спасения.
Нет и бессмысленной смерти. Человек умирает только тогда, когда дух его перерос возможности творчества, которые были заложены в его телесном организме. А также, если организм его перетянут закостенелыми страстями – жадностью, завистью, ревностью, отрицанием и себялюбием настолько, что не может уже прорваться к доброжелательству.
То, что люди привыкли называть чудесами, чудесными встречами и спасением, – всё это только собственное творчество в ряде вековых воплощений и трудов. У человека в каждом его земном воплощении так мало времени. И он не имеет права терять мгновения в пустоте, без творчества сердца, в мелочах быта и его предрассудках.
