Вера прошла через площадь к сталгрэсовской проходной, и казалось, отец сейчас выйдет, обнимет ее, скажет: «Вот хорошо, что пришла, тут с оказией письмецо с фронта для тебя прибыло». Но стоявший у входа боец военизированной охраны сказал ей, что директор уехал на машине с каким-то майором в штаб армии. И треугольного письмеца для нее не было…
Она прошла через проходную во двор СталГРЭСа к главному зданию, навстречу шел парторг ЦК Николаев, светловолосый человек в солдатской гимнастерке и рабочей кепке.
— Верочка, Степан Фёдорович еще не приехал? — спросил Николаев.
— Не приехал,— сказала Вера и спросила: — Случилось что-нибудь?
Но Николаев успокоил ее:
— Нет, нет, все в порядке,— и, указав на дымок, поднимавшийся над станцией, наставительно добавил: — Вера, нет дыма без огня, не гуляйте по двору, сейчас немцы стрелять начнут.
— Ну и что ж, пусть, я не боюсь обстрела,— ответила она.
Николаев взял ее под руку и полушутя-полусердито сказал:
— Пойдем, пойдем, в отсутствие директора отцовские обязанности и отцовская ответственность ложатся на меня.— Он повел ее к станционной конторе и у двери остановился, спросил: — Что это у вас на душе, я по глазам вижу, мучит вас.
Она не ответила на его вопрос и проговорила:
— Хочу начать работать.
— Это само собой. Но такие глаза не от отсутствия работы.
— Сергей Афанасьевич, неужели вы не понимаете,— сказала печальным голосом Вера,— вы ведь знаете.
— Знаю, конечно, знаю,— сказал он,— но мне кажется, что не только это. Растерянность, что ли, у вас какая-то?
— Растерянность? — переспросила она.— Вы ошибаетесь, никакой растерянности я не чувствую и никогда не буду чувствовать.
В это время протяжно засвистел снаряд и с восточной стороны станционного двора послышался звенящий звук разрыва.
Николаев поспешно пошел к котельной, а Вера осталась стоять у входа в контору, и ей казалось, что станционный двор во время обстрела весь вдруг изменился. И все в нем: земля, железо, стены цеховых строений — стали такими же, как души людей — напряженными, нахмуренными.
Поздно вечером вернулся Степан Фёдорович.
— Вера! — громко сказал он.— Ты не спишь еще? Я гостя привез к нам дорогого!
Она стремительно выбежала в коридор, ей на мгновение показалось, что рядом с отцом стоит Викторов.
— Здравствуйте, Верочка,— сказал кто-то из полутьмы.
— Здравствуйте,— медленно ответила она, стараясь вспомнить, чей это знакомый голос, и вспомнила: это был Андреев.— Павел Андреевич, заходите, заходите, как я рада! — говорила она, и в голосе ее слышались слезы, столько волнения, разочарования пережила она за это короткое мгновение.
Степан Фёдорович возбужденным голосом стал рассказывать, как встретился с Андреевым,— тот шел от переправы к СталГРЭСу по шоссе, и Спиридонов узнал его, остановил автомобиль.
— Неукротимый старик,— говорил Степан Фёдорович,— ты подумай, Вера. Два дня назад рабочих перевезли с завода на левый берег, под немецким пулеметным огнем переправляли, отправили в Ленинск, а он не поехал, а ведь жена, и внук, и невестка в Ленинске. Пошел пешком до Тумака, сел с бойцами в лодку и снова сюда приехал.
— Работа у вас найдется для меня, Степан Фёдорович? — спросил Андреев.
— Найдется, найдется,— ответил Спиридонов,— приспособим, дела хватит. Вот это старик, и не похудел даже, и выбрит чисто.
— Боец один утром перед переправой брился и меня побрил. Как он вас тут, бомбит?
— Нет, больше артиллерией, как только дымить начнем — и он молотить начинает.
— На заводах жутко бомбит, головы не подымешь.
Андреев смотрел, как Вера ставила на стол чайник, стаканы, и проговорил негромко:
— Хозяйкой у вас стала Верочка.
Спиридонов улыбнулся дочери и сказал:
— Вот все воевал с ней, требовал, чтобы к родным в Казань поехала, но капитулировал, ничего с ней не поделаешь. Дай-ка ножик, я хлеба нарежу.
— Помните, Павел Андреевич, как папа пирог делил? — спросила Вера и подумала: говорил он уже с папой о смерти мамы?
— Ну как же, помню,— кивнул головой Андреев и добавил: — Тут у меня в мешке хлеб белый есть, почерствел, надо его покушать.— Он развязал мешок, положил на стол хлеб и со вздохом сказал: — Довел нас фашист до краю, но мы его согнем, Степан Фёдорович.
— Вы снимите ватник, у нас тепло здесь,— сказала Вера.— Знаете, бабушкин дом сгорел дотла.
— Я слышал. И мой домик на второй день налета немец начисто снес, тяжелая бомба прямым попаданием — и деревца сокрушил в саду, и забор снесло… Вот все имущество в мешке, да ничего, голова еще не седая…— Он улыбнулся и добавил: — Хорошо, что Варвару Александровну свою не послушал, она меня уговаривала на завод не ходить, квартиру стеречь, в доме бы меня эта бомба и похоронила.
Вера налила чай в стаканы, придвинула стулья к столу.
— А я ведь про вашего Серёжку слыхал,— сказал Андреев.
— Что? Что? — одновременно спросили отец и дочь.
— Как же это я забыл! Раненый один ополченец с завода со мной переправлялся через Волгу — он с моим другом Поляковым, плотником, в минометной батарее вместе воевал, вот я и расспрашивал, кто еще вместе с ними. Он перечислил и назвал, Серёжка Шапошников, городской парнишка он, ваш, словом.
— Ну и что же наш Серёжка? — нетерпеливо спросила Вера.
— Ничего. Жив, здоров. Так про него специально не рассказывал, только сказал: боевой паренек и очень с Поляковым подружился, так что смеялись даже на батарее — старый и малый всегда вместе.
— А где они теперь, где батарея их? — спросил Степан Фёдорович.
— Он рассказывал так: сперва в степи стояли, там первый бой приняли, потом под Мамаевым Курганом, а в последнее время отступили в поселок завода «Баррикады», в доме позицию заняли, прямо из подвалов бьют, стены, говорит, такие в этом доме, что их бомбы не прошибают.
— Ну а Серёжа, Серёжа-то? Как он выглядит, как одет, как настроен, что говорит? — спросила Вера.
— Не знаю, что говорит, а одежда у всех одна, красноармейская.
— Да, конечно, это я глупости спрашиваю, но, значит, совершенно здоров, не ранен, не контужен, ничего?
— Вот это он сказал: жив, здоров, не ранен, не контужен.
— Ну вы еще раз повторите, Павел Андреевич: значит, боевой парень, так он сказал, с Поляковым дружит, не ранен, не контужен. Ну повторите, пожалуйста, очень прошу вас, Павел Андреевич,— волнуясь, говорила Вера.
И Андреев, улыбаясь, медленно растягивая слова, чтобы рассказ получился подлинней, снова повторил все то, что слышал от раненого ополченца о Серёже.
— Вот бы бабушке поскорей сообщить, она, верно, ночи не спит, о нем тревожится,— сказала Вера и подумала: конечно, они уже говорили о маме.
— Я попытаюсь, попрошу в штабе армии, может быть, удастся телеграмму дать в Казань,— сказал Степан Фёдорович.
Он достал из ящика письменного стола флягу и налил две большие рюмки — себе и Андрееву, а третью, поменьше,— Вере.
— Я не буду,— быстро и решительно сказала Вера.
— Что ты, Вера, за встречу,— сказал отец,— полрюмки хотя бы.
— Нет, нет, не хочу, то есть не могу.
— Вот все меняется,— сказал Спиридонов,— девчонкой была — самое большое удовольствие на именинах рюмку вина выпить; смеялись, говорили, «пьяницей будет». А тут вдруг не хочу, то есть не могу.
— Как я рада: Серёжа жив, здоров! — сказала Вера.
— Ну что ж, давай, Павел Андреевич,— сказал Спиридонов и посмотрел на часы.— А то мне на станцию нужно.
Андреев встал, взял рюмку своей большой, недрожащей рукой.
— Вечная память Марии Николаевне,— громко произнес он.
Степан Фёдорович и Вера поднялись, глядя на суровое и торжественное лицо старика…
Андреев, несмотря на уговоры, не захотел остаться ночевать в комнате у Спиридонова и устроился на ночь в общежитии военизированной охраны. Степан Фёдорович на первое время предложил ему дежурить в проходной, проверять проходящих на станцию, выписывать пропуска.
Степан Фёдорович вернулся домой поздно ночью, на цыпочках подошел к своей постели.
— Я не сплю,— сказала Вера,— можешь зажечь свет.
— Нет, не нужно, я отдохну часок, раздеваться не буду, под утро опять пойду на станцию.
— Ну, как сегодня?
— В стену котельной снаряд попал, а два во дворе разорвались, в турбинном зале несколько стекол вышибло.
— Никого не ранило?
— Нет. Ты почему не спишь?
— Не хочется, не могу. Душно очень.
— Мне в штабе сказали: опять немцы продвинулись к Купоросной балке, надо тебе уезжать, Вера, надо. Боюсь за тебя. Ты одна теперь у меня. Я перед мамой за тебя отвечаю.
— Ты ведь знаешь, я не поеду, зачем говорить об этом.
Они некоторое время молчали, оба глядели в темноту, отец, чувствуя, что дочь не спит, она, чувствуя, что отец не засыпает, думает о ней.
