Потом он часто вспоминал первый свой взгляд на работающих при лунном свете солдат шестьдесят второй переправы.
Крымов вошел в землянку, сотрясаемую разрывами. Широкогрудый, видимо, обладающий большой физической силой, белокурый человек в меховой безрукавке, сидевший на беленьком, новеньком табурете, за беленьким, новым столиком, представился ему:
— Перминов, комиссар шестьдесят второй переправы.
Он пригласил Крымова сесть и сказал, что баржа в эту ночь не пойдет и Крымов вместе с двумя командирами, которые вскоре приедут из штаба фронта, отправится в город на моторке.
— Чайку не хотите ли? — спросил он и, подойдя к железной печурке, снял с нее сверкающий белый чайник.
Крымов, попивая чай, расспрашивал комиссара о работе на переправе.
Перминов, отставив в сторону маленькую чернильницу и отодвинув от себя несколько листов разграфленной бумаги, видимо подготовленной для писания отчета, отвечал немногословно, но охотно.
Он с первых же мгновений разглядел в Крымове бывалого, боевого человека, и потому беседа их шла легко и немногословно.
— Закопались основательно? — спросил Крымов.
— Устроились ничего. Своя хлебопекарня. Банька неплохая. Кухня налажена. Все в земле, конечно.
— Как немец, авиацией главным образом?
— Днем обрабатывает. Скрипуны «Ю-семьдесят семь», эти да, вредны, а двухмоторные, знаете, кидают без толку. Большей частью в Волгу. Конечно, днем ходить у нас невозможно. Пашут.
— Волнами?
— Всяко. И одиночные, и волнами. Словом, от рассвета до заката. Днем проводим беседы, читки. Отдыхаем. А немец пашет.
И Перминов снисходительно махнул рукой в сторону непроизводительно {26} пашущих в небесах немцев.
— Ну а ночь напролет — артминогнем, слышите?
— Средними калибрами?
— Большей частью, но бывает и двести десять. А то вдруг сто три запустит. Старается, ничего не скажешь, вовсю. Но толку нет. Мы свой промфинплан выполняем. Ничего он сделать не может. Бывают, конечно, случаи — не доходят баржи.
— Процент потерь большой?
— Только от прямых попаданий — закопались мы хорошо. Вот вчера кухню разнес — сто килограмм запустил.
Он перегнулся через стол и сказал, несколько понизив голос, как человек, желающий погордиться своей хорошей дружной семьей перед близким знакомым:
— Люди у меня спокойные до того, что бывает, сам не понимаю — что такое? Большей частью волгари, ярославцы, народ в годах, сами знаете, саперы: лет под сорок большей частью. Работают под огнем — точно у себя в деревне школу строят. Мы тут штурмовой мостик делали, на Сарпинский остров его заводили. Ну, знаете немцев, конечно,— и он снова усмехнулся и махнул рукой в сторону Волги,— заметили, что мы плотничаем и открыли ураганный огонь. А саперы работают. Надо бы вам посмотреть, товарищ комиссар! Удивительно даже! Не торопясь, подумает, закурит. Без халтуры, без спешки. Стоит один сапер, подобрал бревнышко, сощурился, примерился, нет, покачал головой, откатил, подобрал второе, вынул веревочку — померил, пометил ногтем, стал обтесывать. А кругом, боже мой, ну накрыли весь квадрат сосредоточенным, сами знаете.
Он, словно сокрушаясь, покачал головой, а затем, вдруг спохватившись, проговорил:
— Да мне, да нам что особенно рассуждать: мы шестьдесят вторая переправа, вроде курорта. Вот в Сталинграде, там уж действительно война! И саперы постоянно говорят: «Нам что, вот в Сталинграде, там действительно война…»
Вскоре приехали командиры, которым предстояла переправа в город — подполковник и капитан. В третьем часу ночи пришел дежурный сержант и сказал, что моторка готова, ждет пассажиров. Вместе с ним зашел молодой высокий красноармеец, держа в руках два больших термоса, и попросил у Перминова разрешения переправиться на тот берег.
— Нашу лодку потопили в десятом часу, а я командиру молоко везу свежее, ему доктор прописал. Через день возим.
— Из какой вы дивизии? — спросил Перминов.
— Тринадцатой гвардейской,— ответил красноармеец и покраснел от гордости.
— Езжайте, можно,— сказал Перминов.— А каким образом лодку потопили?
— Светлая уж очень ночь, товарищ комиссар, луна полная. На самой середине Волги миной достал. И не доплыл никто. Я ждал, ждал, а потом подумал — схожу-ка на шестьдесят вторую.
Перминов вышел из землянки вместе с отъезжающими и, оглядев светлое небо, сказал:
— Облака есть, да небольшие, правда. Ничего, доедете, моторист опытный, сталинградский паренек, рабочий.
Прощаясь с Крымовым, он сказал:
— Обратно будете ехать, может быть, у нас докладик сделаете?
Отъезжающие молча пошли следом за красноармейцем-связным, который повел их не туда, где лежали штабеля припасов, а по опушке леса. Они прошли мимо разбитой машины-трехтонки, мимо могильных холмиков с небольшими деревянными обелисками и звездочками. Было так светло, что ясно виднелись написанные чернильным карандашом фамилии и имена погибших саперов и понтонеров, рабочих переправы.
Красноармеец с термосами на ходу прочел:
— Локотков Иван Николаевич,— и добавил: — Отдыхать пошел, тезка мой…
Крымов чувствовал, как растет в душе тревога. Казалось, что через Волгу в эту светлую ночь ему живым не перебраться. Еще сидя в землянке, он думал: «Не последний ли это табуретик, на котором мне пришлось сидеть?.. Не свою ли последнюю кружку чая в жизни допиваю?..»
И когда меж густой лозы засветлела Волга, он подумал: «Ну, Николай, дошагай положенное тебе на земле».
Но спокойно дошагать Крымову не пришлось. Тяжелый снаряд разорвался в лозняке — красный, рваный огонь засветился в огромном клубе дыма, и оглушенные люди, кто где стоял, попадали на холодный сыпучий прибрежный песок.
— Сюда, в лодку давайте! — крикнул сопровождавший связной, точно в лодке было безопасней, чем на земле.
Никто не пострадал, только в оглушенной голове шумели, шуршали, позванивали пузырьки. Громко стуча по дощатому дну сапогами, люди прыгали в лодку.
К Крымову наклонилось худое, молодое лицо человека в замасленной телогрейке, и голос, полный непередаваемого спокойствия и дружелюбия, произнес:
— Вы здесь не садитесь, запачкаетесь маслом, на той скамеечке вам удобнее будет.
Тот же необычайно спокойный человек обратился к стоящему среди лозняка связному:
— Вася, ты ко второму рейсу принеси сегодняшнюю газетку, я ребятам в Сталинграде обещал, а то к ним только завтра она попадет.
«Удивительный парень»,— подумал Крымов, и ему захотелось сесть поближе к мотористу, расспросить его — как зовут, какого он года, женат ли.
Подполковник протянул мотористу портсигар и сказал:
— Закуривай, герой, какого года?
Моторист усмехнулся:
— Не все ли равно, какого года? — и взял папиросу.
Застучал мотор, ветки лозы похлопали по борту, распрямляясь с шуршащим шумом, и лодка стала выходить из затона на волжский простор. Запах бензина и горячего масла заглушил речную свежесть, но вскоре спокойное и ровное дыхание ночной воды пересилило все другие запахи.
56
Крымов напряженно вслушивался в похлопывание мотора — не барахлит ли, не заглохнет ли. Он слышал уж несколько рассказов о том, как катера с внезапно испортившимися либо разбитыми снарядным осколком моторами прибивало к центральной пристани, прямо в лапы к немцам.
И, видимо, спутники его думали о том же.
Капитан спросил:
— А весел у вас, на всякий случай, нету?
— Нету,— ответил моторист.
Подполковник, поглядывая на худое лицо моториста, на его длинные тонкие пальцы, запачканные в масле, ласково сказал:
— Видать, наш механик спец, зачем ему весла?
Моторист кивнул:
— Вы не беспокойтесь, мотор хороший.
Крымов посмотрел вокруг. И картина, которую он увидел, так захватила его, что он забыл о своих тревогах.
На широком волжском плесе дышало и переливалось продолговатое, суживающееся к югу, серебристое поле. Волны, поднятые моторной лодкой, как дивные, голубоватые подвижные зеркала, струились за кормой. Огромное небо, светлое и легкое, в звездной пыли, стояло над рекой и широкими землями, лежащими на восток и на запад.
Картина ясного ночного неба, торжественно блещущей реки, могучих, светлых в ночной час, холмистых и равнинных земель обычно связывается с ощущением величавого покоя, тишины, плавного, медлительного движения. Но не была тиха русская волжская ночь! Раскаленный отсвет боевого огня дрожал над холмами Сталинграда, над белыми, залитыми лунным светом зданиями, раскинутыми на десятки километров вдоль Волги.
Как мрачные крепости, высились черные заводские цехи. Медленный грохот, сотрясая небо, воду и землю, шел из Заволжья,— то вела огонь советская артиллерия. Голубизна осенней ночи была прошита тысячами красных нитей, это двигались трассирующие снаряды и пули, то одиночные, то густым роем, то вонзающиеся коротким копьем в землю и стены домов, то плавно растягивающиеся на половину ясного небосвода. Глухо гудели, кружа над Сталинградом, тяжелые ночные бомбардировщики. Пучки цветных, красных и зеленых нитей, прорезая воздух расходящимся конусом, плыли к самолетам от земных зенитных полуавтоматов, причудливо скрещивались с теми расходящимися конусами трассирующих пуль и снарядов, которыми ночные бомбардировщики пытались подавить зенитную оборону на земле.
