— "Лапаться" — какой ужас! — возмущается ротмистр. — От кого ты это слышала?
— От горничных, папа. Ведь все так говорят!
— Наши горничные? Армгард? Лотта?
— Конечно, папа, все так говорят. Но я не могу поклясться, что слышала это как раз от Армгард или Лотты.
— Я их выгоню! — бормочет про себя ротмистр. Таков его способ отделываться от неприятных вещей.
Виолета не расслышала его слов. Она очень довольна оборотом, который принимает допрос. Она смеется и рассказывает:
— Недавно я слышала, папа, как в деревне одна девушка сказала другой: "Ты зачем приходила в трактир — танцевать или лапаться!" Я так смеялась, папа!
— Ничего тут нет смешного, Вайо! — с возмущением говорит ротмистр. Это просто отвратительно. Я не желаю больше слышать ничего подобного и не желаю, чтобы ты слушала! Лапать — вульгарное слово!
— Разве это не то же самое, что обниматься? — с удивлением спрашивает Виолета.
— Виолета! — почти проревел ротмистр.
Звук этого гневного выкрика донесся через стекло до шофера: он оборачивается и смотрит на них с вопросительным видом. Господин фон Праквиц сердитым жестом показывает, чтобы он ехал дальше, что дело его не касается; шофер не понимает, он тормозит, открывает окно и спрашивает:
— Как вы сказали? Я не понял, господин ротмистр.
— Поезжайте дальше! — восклицает ротмистр. — Катите, не стойте.
— Хорошо, господин ротмистр, — вежливо отвечает шофер. — Через двадцать минут мы будем в Остаде.
— Ну, так езжайте! — еще раз сказал ротмистр.
Окно снова закрывается, машина несется вперед. И только теперь ротмистр с досадой произносит в закрытое окно: "Болван!" — а затем спокойнее, дочери:
— Для многих вещей существует приличное и неприличное название. Ведь ты не говоришь: "я жру", — ты кушаешь. Точно так же приличный человек не скажет вместо обниматься то другое, неприличное слово…
Виолета с минуту раздумывает. Затем говорит, оглядывая отца смеющимися блестящими глазами:
— Понимаю, папа. Когда ты хорошо настроен, то говоришь: мед; а когда плохо настроен, — слово, которое мне не разрешается употреблять, не правда ли, папа?
До Остаде ротмистр не произнес ни слова. Он не удостаивает Виолету ни одним замечанием — она очень довольна.
Они уже ехали вдоль Одера. Несколько оживившийся ротмистр велел шоферу остановиться на Старом рынке, возле ресторана "Золотой шлем". В "Золотом шлеме" бывали офицеры. Здесь они сидели по утрам, читали газеты за стаканчиком шерри или портвейна, саперы обменивались приветствиями с артиллеристами. Питомцы святой Варвары узнавали последние новости от обитателей саперных казарм: это было такое же излюбленное место встреч, как и офицерское собрание. Разумеется, в "Золотом шлеме" бывали и помещики.
По распоряжению ротмистра, новая машина, вместо того чтобы завернуть во двор, остановилась у дверей гостиницы.
— Мы сейчас же поедем дальше, — сказал он шоферу Фингеру.
Но он вовсе не намерен был тотчас же ехать дальше; ему хотелось, чтобы новая машина ослепляла своим блеском всех приходящих.
В зале никого не было, по крайней мере никого из тех, кем интересовался ротмистр. Только двое-трое штатских. Хотя ротмистр и сам был в штатском, он себя к таковым не причислял.
Было немного более одиннадцати. В это время или поближе к половине двенадцатого обычно являлись офицеры. Ротмистр обложился иллюстрированными газетами и юмористическими журналами. Разговаривать с дочерью он не имел ни малейшего желания, она его слишком рассердила. Заказав стаканчик портвейна для себя и чашку бульона для Виолеты, он погрузился в чтение.
Какое безобразие, что эта девчонка испортила ему еще и сегодняшний день. В Нейлоэ ты вообще жизни не рад! В течение трех минут ротмистр серьезно раздумывал над тем, не покинуть ли ему Нейлоэ и не вернуться ли на военную службу. Надо только дождаться путча, и все двери перед ним открыты! Успокоившись на том, что решение придется принять не раньше, чем послезавтра, ротмистр углубился в последний номер «Кляддерадача»[9] со свеженькими выпадами против правительства.
Виолета села так, чтобы видеть из окна рыночную площадь. Для городка, где назавтра ожидался большой путч, который должен был в корне изменить конституцию и правительство 60-миллионного народа, площадь казалась на редкость мирной. Мимо окон проехало несколько возов с картофелем или капустой, прошло несколько женщин с кошелками — ничего интересного, ничего нового, а главное, не видно ни одного мундира.
— Папа, сегодня совсем не видно военных! — воскликнула Виолета.
— У них сегодня есть дела поважнее, им некогда слоняться по городу, — с раздражением ответил ротмистр. — Кроме того, я читаю.
Но немного погодя он опустил газету на стол и тоже выглянул на площадь. Посмотрев на часы, он спросил кельнера:
— Почему же не видно господ офицеров?
— Уж пора бы им быть здесь, — ответил кельнер, посмотрев в свою очередь на часы.
Вполне удовлетворенный этим ясным ответом, ротмистр заказал второй стакан портвейна. Виолета тоже попросила портвейну, но ротмистр сказал угрожающим тоном:
— Хватит с тебя и бульону!
Кельнер отошел, сдерживая улыбку.
Виолета почувствовала себя опозоренной. Никогда уже она не сможет прийти в этот ресторан. Папа поступил с ней низко. Сверкающими от гнева глазами смотрела она на площадь. В автомобиле сидел шофер Фингер.
— Куда ты еще собираешься, папа? — спросила она.
Ротмистр вздрогнул:
— Я? Никуда я не собираюсь. С чего ты взяла?
— Зачем же ты сказал шоферу, что мы сейчас же поедем дальше?
— Не суйся не в свои дела! — с раздражением произнес ротмистр. — И знай, что спиртное по утрам — не для молодых девиц.
Он замолчал, молчала и Виолета. Оба долго смотрели на площадь. Никаких перемен. Ротмистру ничего более не оставалось, как заказать третий стакан портвейна. Он с досадой спросил кельнера, куда же девались господа офицеры?
Кельнер выразил недоумение, он и сам ничего понять не может.
Уныло, с возрастающей тревогой глядели отец и дочь в окно. Штатские снова завладели газетами, и только «Кляддерадач» остался в руках у ротмистра. Он нет-нет да заглядывал в него, но остроты казались ему плоскими: вся ситуация отнюдь не располагала к остротам! Что же он, черт возьми, будет делать целый день в этом скучном Остаде, если офицеры так и не покажутся? Дома его к обеду не ждут. Кроме того, у него нет ни малейшей охоты ехать сейчас домой! Он и вечером успеет услышать, что скажет его жена по поводу увольнения Губерта! Лучше всего бы поехать в одну из двух казарм и узнать в чем дело. Зря он только сказал Виолете, что не собирается никуда ехать!
Движение, сделанное его дочерью, заставило его встрепенуться. Она с таким самозабвением, с такой преданностью устремила взгляд в сторону двери, что ротмистр, забыв о светских манерах, круто повернулся на стуле и тоже вытаращил глаза.
В дверях стоит молодой человек в серых гольфах, в защитного цвета спортивной куртке. Он окидывает взглядом зал, его глаза останавливаются на стоящем возле стойке кельнере. Полубандитский штатский костюм до такой степени изменил его, что ротмистр не скоро узнает лейтенанта. Но узнав, вскакивает, поспешно подходит к нему и весело здоровается, радуясь новому впечатлению:
— Доброго утра, господин лейтенант, как видите, я уже здесь…
Молодой человек громко кричит через комнату кельнеру:
— Обер, два десятка сигарет!
Он холодно взглядывает на ротмистра и наконец решается процедить сквозь зубы: "Доброго утра".
— Ведь вы помните! — говорит ротмистр, очень удивленный таким обращением. — Ротмистр фон Праквиц. Мы встретились с вами вчера в курьерском. Господин майор, — фамилию он произносит шепотом: — Рюккерт. Вы… я… — И громче: — Я уже купил автомобиль. Хорошая машина. «Хорх». Вы, вероятно, заметили, она стоит у дверей…
— Да, да, — рассеянно шепчет лейтенант. Подошел кельнер, лейтенант берет у него сигареты, дает ему деньги, благодарит за сдачу и спрашивает:
— Господа офицеры не приходили?
Кельнер отвечает все теми же двумя фразами:
— Давно бы пора им быть. Я и сам не пойму.
— Та-ак, — говорит лейтенант, но даже ротмистр чувствует, что это для него недобрая весть.
Кельнер ушел, оба с минуту смотрят друг на друга.
— Извините, пожалуйста, я очень занят… — решается лейтенант.
Он говорит рассеянно, но не двигается с места и смотрит на ротмистра, как бы ожидая чего-то.
Ротмистр очень обижен, что его сообщение о покупке автомобиля произвело такое слабое впечатление. Все же ему не хочется отпустить лейтенанта. Это теперь единственный человек, с кем можно поговорить, от кого можно что-нибудь узнать.
