— Можно бы их опросить, — задумчиво сказал толстяк, не спуская с лейтенанта холодного как лед взгляда.
— Да, опросите! И я пойду с вами! Пойдемте, отправимся туда! — почти закричал лейтенант. — Что случилось? Предатель я, что ли? Или я болтал?! Идемте же со мной, вы, господин полицейский! Да, я как раз пришел из "Золотого шлема", я сидел за одним столом с господином ротмистром и его дочерью… я…
Он остановился, он с ненавистью посмотрел на своего мучителя.
— Что вы?.. — спросил толстяк, совершенно равнодушный к этому взрыву.
— Но прошу вас, господа! — умоляюще воскликнул Карандаш. — Господин лейтенант, не поймите нас превратно! Никто не хочет вас обидеть. У нас есть основание предполагать, что провалился один из складов оружия. Здесь в городе видели автомобиль контрольной комиссии. Мы еще не знаем, какой именно склад. Мы допрашиваем всех, кому были доверены склады оружия. Ведь не исключена возможность, что именно этим объясняется странное поведение наших друзей в рейхсвере…
Лейтенант глубоко перевел дыхание.
— Так спрашивайте! — сказал он толстяку. И все же ему показалось, что тот заметил даже его вздох.
Толстяк совершенно равнодушно продолжал допрос:
— Вы говорили о ресторане "Золотой шлем". «Я»… сказали вы и остановились.
— Но разве это необходимо? — тоном отчаяния воскликнул Рихтер.
— Я пил портвейн с ротмистром, быть может это я и хотел сказать. Я уже и сам не знаю… Почему же мы не идем? — еще раз крикнул лейтенант, но на этот раз не с отчаянием, а насмешливо, играя со смертью, которая, он знал, уже решена. — Я с удовольствием пойду вместе с вами. Меня это нисколько не затруднит. Можете допросить господина фон Праквица в моем присутствии!
— И его дочь… — подсказал толстяк.
— И его дочь… — повторил лейтенант, но очень тихо.
Наступила тишина, удручающая, долгая тишина.
"Чего же они хотят? — с отчаянием думал лейтенант. — Арестовать меня? Ведь они не могут меня арестовать. Я же не предатель. Я еще не обесчещен".
Толстяк, нисколько не стесняясь, шептал что-то на ухо Рихтеру. На лице Рихтера снова, еще яснее, чем прежде, выразилось омерзение, протест. Казалось, он что-то отрицал, с чем-то не соглашался…
Вдруг лейтенанту вспомнился один его бывший однополчанин, у которого полковник, на глазах у солдат, сорвал погоны. "Я же не ношу погон, подумал он растерянно, — этого он не может сделать со мной".
Он оглядел комнату, до дверей было шагов десять, на пути никого, он нерешительно шагнул по направлению к дверям.
— Еще минутку! — властно приказал толстяк. Он, даже не глядя, все видел своими холодными как лед глазами.
— Я честью своей отвечаю за склад! — воскликнул лейтенант, чуть ли не дрожа. Оба обернулись к нему. — И жизнью, — прибавил он ослабевшим голосом.
Они смотрели на него. Ему показалось, что толстяк незаметно покачал головой. Но Рихтер сказал живее:
— Хорошо, хорошо, господин лейтенант, — никто вас не подозревает.
Толстяк молчал. На лице его не дрогнул ни один мускул, но это неподвижное лицо говорило: "Я тебя подозреваю". Лейтенант подумал: "Уж если будут меня судить, только бы не ты, не по твоему закону".
Он спросил:
— Я могу идти?
Рихтер взглянул на толстяка, толстяк сказал:
— Еще два-три вопроса, господин лейтенант…
"Стыда, что ли, нет у этого субъекта! — в отчаянии думал лейтенант. Хоть бы скорее очутиться на улице!" Но он остановился и сказал:
— Пожалуйста, — будто все это ему безразлично.
И снова началось:
— Знаете вы управляющего Мейера из Нейлоэ?
— Немного. Его предложили в нашу организацию, но я его отвел.
— Почему?
— Он не понравился мне, показался ненадежным.
— Почему.
— Сам не знаю — такое было у меня впечатление. Мне кажется, он путается с женщинами.
— Так, путается с женщинами… И по этой причине вы считали его ненадежным?
Жесткий ледяной взгляд лежал на лейтенанте.
— Да.
— Возможно ли, чтобы Мейер подсмотрел, как вы закапывали оружие?
— Нет, это совершенно исключается! — поспешно воскликнул лейтенант. — В то время он уже давно уехал из Нейлоэ.
— Так, он уже уехал? Почему он уехал?
— Не знаю. Об этом можно бы спросить у фон Праквица.
— Вы полагаете, что кто-нибудь из Нейлоэ еще поддерживает связь с Мейером?
— Понятия не имею, — ответил лейтенант. — Может быть, одна из девиц.
— Вы этих девиц знаете?
— Простите, но… — с трудом выговорил лейтенант.
— Возможно, не правда ли, что вам то или другое имя знакомо?
— Нет.
— У вас, стало быть, нет никаких подозрений, как именно Мейер мог проведать о складе оружия?
— Да ничего он не может о нем знать! — крикнул, опешив, лейтенант. Ведь уж несколько недель, как он уехал из Нейлоэ.
— А кто может знать?
Снова молчание, тишина.
Лейтенант в бешенстве пожимает плечами, Рихтер успокоительно говорит:
— Утверждают, видите ли, что этот Мейер сегодня утром сидел в автомобиле контрольной комиссии. Но у нас нет уверенности, что это был именно он.
Впервые на лице толстяка появляется выражение досады. Он раздраженно смотрит на болтливого Карандаша. Но тот говорит в заключение:
— Ну, на сей раз вопросов довольно. Я вижу, толку от них мало. Вам дано задание, господин лейтенант. Итак, я жду вас через час. Может быть, вам удастся узнать то, чего мы здесь не знаем.
Рихтер делает прощальное движение, лейтенант кланяется и идет к дверям.
"Я иду к дверям", — думает он с облегчением.
И все же дрожит, боится, как бы толстяк, этот ужасный человек, не сказал еще чего-нибудь, не задержал его еще раз.
Но вслед ему не раздается ни слова, неприятное ощущение мурашек на спине проходит, будто расстояние ослабляет ледяной холод взгляда, которым провожает его сыщик. Лейтенант кланяется направо и налево. Усилием воли заставляет себя еще раз остановиться на пороге и закуривает сигарету. Затем берется за дверную ручку, открывает дверь, закрывает, проходит через зал трактира и вот он, наконец, на воле, на улице.
Ему кажется, что после долгого, мучительного пребывания в тюрьме его выпустили на свободу.
6. САМОНАДЕЯННЫЙ ЛЕЙТЕНАНТ ПРОСЧИТАЛСЯ
Очутившись на улице, лейтенант уже знал, что никогда он не вернется в ту комнату, к господину Рихтеру, никогда не сделает сообщения, которого ждут от него, никогда не назовет друга другом. "Честь потеряна — все потеряно", — прозвучало где-то внутри. Да, честь, которую он должен блюсти как офицер, эту честь он потерял. Он налгал, как трус, чтобы уклониться от приговора. Но не из страха смерти, со смертью он уже примирился, а потому, что хотел умереть по-своему, так, чтобы она запомнила!
Лейтенант засунул руки в карманы. Небрежно, с сигаретой в зубах, шагает он по улице в это серенькое утро, под тонким, как пыль, дождиком, в сторону отдаленной части города, где расположены офицерские виллы. Если хорошенько подумать, величайшая нелепость — пройти еще через это унижение, выспросить девицу Фриду, о чем говорили ее господа. Ведь он не доложит господину Рихтеру о результатах своей разведки. Пусть сами разделываются со своим путчем, он будет хлопотать только о собственных делах.
У лейтенанта, который, казалось бы, так беспечно, не замечая времени, слоняется по улицам в своем штатском тряпье и даже заходит в лавку купить себе полсотни сигарет, гораздо лучшего, чем обычно, сорта, залегла между бровей, как раз над переносицей, глубокая вертикальная складка: складка раздумья. Не особенно легко для молодого человека, который всю свою жизнь охотнее действовал, чем думал, отдать себе отчет в том, что, собственно, с ним произошло, чего он хочет и чего не хочет.
Глубоко удивила его мысль, как безразличен стал для него путч, ради которого он работал долгие месяцы, почти без всяких средств, лишая себя всего, что обычно любят молодые люди. Удивило его, как он равнодушен к тому, что уходит от друзей, которые уже перестали быть его друзьями, а ведь их общество всегда было ему дороже, чем любовь девушки.
Многое вынес он в это утро, чего ни за что не вынес бы в другое время, что привело бы его в бешенство: выплеснутый ему в лицо портвейн ротмистра, подозрения этого идиота Фридриха, почти неприкрытую брезгливость Рихтера и в заключенье позорный допрос, которому подверг его толстяк из уголовной полиции. Но все это с него соскочило бесследно, он, который годами не забывал нанесенной ему обиды и ничего никому не прощал, сейчас должен сделать над собой усилие, чтобы вспомнить эти столь недалекие события.
"Странно, у меня такое ощущение, будто я уже не здесь. Будто в этом мире уже ничто меня не касается. Будто я умирающий, от которого все отходит… Помнится, когда люди умирают, они начинают беспокойно шарить руками по простыне. Одни говорят: "Умирающий роет себе могилу", а другие: "Он ищет чего-нибудь, за что мог бы еще удержаться на этом свете". Не то ли со мной? Все ускользает, и я не нахожу в мире ничего, за что бы ухватиться… Но ведь я не умирающий, я совершенно здоров. Или какие-то клетки во мне уже знают, что им придется умереть? Может ли быть, что смерть — это не только уничтожение, вызванное болезнью, но и разрушение тела силою мысли? Неужто я и в самом деле предатель?"
