Закат разбросал алые перья на полнеба, их словно несло ветром. Но нет, ветра не было, тихо лежала пыль на щербатой мостовой. У девушки, которая с лицом, завешенным черной кисеей, переходила дорогу, ветер не шевелил кисеи, и след ее маленькой босой ноги четко отпечатывался на дороге. Безветрие в Баку бывало так редко, что чувство опасения у Науруза, наверное, вызвано было именно этим внезапным прекращением однообразного воя ветра, который обычно с пылью и дымом несется над городом, сопровождаемый скрежетом и визгом какого-нибудь оторвавшегося где-то куска железа.
Да, кругом было все спокойно. Ни писец с крашеной бородкой возле белевшей ограды приземистой мечети, ни босая женщина, подошедшая к писцу, ни даже полицейский в своей белой летней мешковатой форме — никто не обратил внимания на Науруза. Да и с чего? Таких парней в мохнатых барашковых шапках, перепоясанных тонкими, отделанными тусклым набором ремешками, со здоровыми крепкими руками много можно встретить на улицах Баку. И особенно сейчас, когда на фронт ушло столько русских, грузин и армян. Из горных ущелий и прикаспийских равнин на смену им пришли аварцы, кумыки, лезгины, лаки, талыши…
Ну, а если Науруза все-таки остановят? Что ж, он скажет: «Я черкес с реки Веселой», — и покажет паспорт. «Ну, иди дальше, черкес, кому до тебя дело, иди, куда тебе нужно». И кто знает о том, что Науруз идет, чтобы встретиться с представителем Бакинского большевистского комитета Мамедом Мамедьяровым?
Обычно Мамед Мамедьяров назначал Наурузу встречи где-либо в людных местах, но на сегодня вызвал к себе — Мамед подвернул ногу…
— То, что на огни Баку собираются люди с Кавказа, с Волги и даже из Персии, — это всем известно. А я вот не шел в Баку, Баку само пришло ко мне, — так шутил Мамед Мамедьяров.
И это была правда: промыслы сами пришли к нему. Здесь почти при всех домах были еще виноградники и на дворах около приземистых белых домиков высились кудрявые деревья инжира. Кое-кто из крестьян сеял еще хлеб, и женщины ткали знаменитые нежные и веселые апшеронские ковры, которые легко и выгодно можно было сбывать на рынке в Баку. Но уже вышки с севера, от Сураханов, обходили по каменистой гряде деревню, а перед первой мировой войной они начали появляться и с юга, со стороны моря.
Пришлые рабочие давно уже стали селиться здесь у крестьян, что было выгодно крестьянам, а молодые парни из деревни пошли на заработки на промыслы. Среди них был и Мамед Мамедьяров. Рослый и крепкий, он зарабатывал хорошо. Рано женился, у него росли умные дети, которых он обучал русскому языку. Но это, пожалуй, единственное, чем он не был схож со своими земляками, апшеронскими крестьянами, — по обычаям и по одежде он старался не выделяться среди соседей.
Мамед Мамедьяров никогда не пользовался чужим паспортом.
— Если я возьму чужое имя, апшеронская земля застонет: «Он Мамед, сын Мамеда и внук Мамеда — и никак его нельзя иначе называть, кроме Мамед», — шутил он.
Наурузу не раз приходилось от руководителей Бакинского комитета доставлять Мамеду Мамедьярову листовки, написанные по-азербайджански, и получать их от него исправленными.
— Видишь ли, земляк, — объяснял он Наурузу, — писали это люди ученые, а читать будут неученые, вроде меня. А я уж знаю, как надо с нашим братом разговаривать, какую пословицу сказать, какой стих из песни привести.
День был хотя и безветренный, но холодный, и Науруз, войдя в дом, с наслаждением отстегнул крючки, своего изрядно потрепанного и уже истончившегося бешмета. В доме топилась знаменитая печь, которой Мамед гордился. Эта чудо-печь занимала половину комнаты, она обогревала дом, а одновременно нагревала воду. На деревянном полке над ней можно было мыться, как в бане. Эту печь изобрел и оборудовал сам Мамед, когда женился и отделился от отца.
Сейчас Мамед сидел в передней комнате, пил чай и благодушно прислушивался к веселому визгу ребят. Одна нога его была в сапоге, а другая в туфле.
— О Науруз-джан! Ты точен, как часы на губернаторском доме.
Мамед, видно, сам только что искупался, и его большое, с мужественными складками, багрово-распаренное лицо обтекало потом. — Свет очей моих, — сказал он старшей дочери, долгоногой смешливой девочке с резкими движениями, — налей гостю чаю… — И он обернулся к Наурузу: — Буниат дал тебе поручения. Считай, что я Буниат, и говори все, что ты хочешь сказать ему. Но сначала выпей чаю.
Науруз выпил чашечку крепкого, ароматного, почти красного чая — он в Баку привык к этому напитку — и стал рассказывать.
Мамед, внимательно выслушав его, сказал:
— Ну, с Иваном Сибирцевым все ясно. Жена его уехала на родину, мы ему напишем об этом. Конечно, тебе придется еще потрудиться — достать ее адрес в Ижевске…
— Адрес я достал, она оставила его соседям. Вот он, — ответил Науруз.
— Э-э-э… Я вижу, не напрасно ты работаешь у Буниата, он кое-чему тебя научил. Значит, по этому адресу мы вышлем денег. Не бог весть какие это будут деньги, а все-таки помощь товарищей. «Это будет шибко хорошо… шибко хорошо», — повторил он русское выражение и засмеялся. — Ну, а с Алымом как? — И улыбка тут же сбежала с его лица. — «Не шибко хорошо…» Значит, не хочет наша Гоярчин ехать, а? А ведь Баку не курорт, Алым здесь помрет, — она этого не понимает?!
— Почему не понимает. Понимает, жалеет его, плачет, а ехать одна в наши горы не хочет… Боится…
— Одна боится? — обрадовавшись и делая ударение на слове «одна», сказал Мамед и воздел кверху свои большие, слегка опушенные рыжим волосом руки. — Видишь, что значит учиться в медресе? Мулла учил, что умение поставить ударенье для управления речью, равносильно умению управлять конем посредством узды. Так-то! Она боится ехать одна? А если с кем-нибудь?
Науруз молчал. Мамед угадал истину. Гоярчин прямо говорила, что если он, Науруз, будет сопровождать ее, то она не будет бояться. Но как же Баку, где шла напряженная борьба?.. Да и не хотелось ему в Веселоречье. Науруз молчал, Мамед глядел на него, ожидая ответа. Вдруг он прислушался. В открытое окно донеслись тревожные свистки — один, другой…
— Плохо дело, — сказал Мамед. — За тобой кто-то шел, братец? — сказал он Наурузу, и Науруз покраснел, вспомнив, как, словно от внезапного толчка, пробудился он, когда шел сюда, оглянулся — и никого не заметил. Значит, кто-то выследил его и привел полицию к дому.
Между тем Мамед взял его за руку и ввел в соседнюю комнату, откуда исходил жар. Мамед подвел недоумевающего, но послушного Науруза к черному, по всей видимости предназначенному для топки отверстию печи.
— Лезь туда, лезь, поглубже, глубже лезь, не бойся. И скажи товарищам, которые там находятся, что есть опасность, но что я отведу ее.
Науруз, весь скорчившись, влез в печку. Там совсем не было так жарко, как можно было предполагать. В черной темноте сделал он несколько шагов, наткнулся на стену, которая вдруг сдвинулась, и сразу в глазах его стало светлее, потянуло прохладой. Оказывается, за печкой было свободное пространство, бледно освещенное откуда-то сверху дневным светом. Науруз оказался в маленькой, но с высоким потолком комнате. Он узнал черноусого Буниата, Ивана Столетова с его высоким лбом и глубоко посаженными блестящими глазами и Гургена Арутинянца, который, как только вошел Науруз, задвинул большой массивный засов входного отверстия. Люди сидели вдоль стен на маленьких скамеечках, здесь даже стоял невысокий, на коротких ножках стол. Все лица, казавшиеся благодаря рассеянному свету несколько бледнее, были обращены к Наурузу.
— Мамед велел передать, что есть опасность, но что он отведет ее, — сказал Науруз.
— Опасность? — переспросил Гурген и, подойдя к стене, вынул один из кирпичей. Сразу стало слышно, что в доме двигают тяжелые вещи, плачут дети и причитают женщины.
— Ну вот, — раздался густой, спокойный голос Мамеда, — вы видите, что и под этой кроватью, которую ни разу не сдвигали с места четырнадцать лет после нашей свадьбы, тоже никого нет. Я уверяю вас, что ваш соглядатай — вот этот, я хорошо его помню, так как в прошлом году двинул его по уху, приняв за вора, — сводит со мной счеты.
— Я свожу счеты?! — послышался быстрый голос шпика. — Да я же докладывал, что этого молодца в черном бешмете я несколько раз видел, но не с этим Мамедом, а с другим, маленьким.
— Я не знаю, кто такой маленький Мамед и кого ты с ним видел, — загудел голос Мамеда. — Но сейчас твое усердие в службе и ненависть ко мне ввели тебя в ошибку. Если тот большой молодец, о котором ты говоришь, здесь, то возьми его. Не превратился ведь он в эту палку…
— Не тронь палку! Ваше благородие, не давайте ему брать палку…
— Да с чего ты взял, что я беру твою палку? — удивленно спросил Мамед. — Я, слава аллаху, всю жизнь управляюсь без палки. А насчет парня, который якобы шмыгнул к нам во двор, я догадываюсь, что это за парень. Кроме моего дома, на нашем дворе стоит еще дом моего отца, а мои младшие сестры обе на выданье. Вы знаете, как строг наш закон насчет свадьбы, ваше благородие, а бедному жениху хочется хоть краем глаза взглянуть на то, что ему собираются всучить. Пойдемте в дом к отцу — и уверяю вас, что мы найдем следы этого парня…
