Косте не исполнилось еще и пятнадцати лет, когда летом пятого года сослуживцы Николая Константиновича Котельникова прислали его жене письмо о смерти мужа. Костина мать выхаживала тогда Верину мать и нянчилась с маленьким Борей, а на долю Кости досталось возиться с чернобровой и синеглазой Верочкой, которая в это жаркое, грозовое лето стала тихо таять. Костя был всего на три года старше Веры, но казался взрослым, и, случалось, в забытьи она называла его папой. А наяву настойчиво домогалась узнать, как убили ее отца. И он рассказывал ей все, что знал. Сотни раз твердил он ей, что такая смерть не напрасна, что отец Верочки погиб за правое дело, что нет ничего достойней такого конца, и сам все больше утверждался в этих убеждениях. Он любил дядю Колю, больше того, благоговел перед ним, и сердце его запеклось от горя. Но сильнее, чем это горе, была жалость к ней, маленькой чернобровой подружке.
Чем сильнее жалость, тем круче ненависть к врагам. Словно лед и огонь, жалость и ненависть много раз проходили сквозь его душу. Он взрослел в эти часы. И кто знает: если бы не все это, созрел бы он так быстро для революционной борьбы? Ведь осенью того же года он принял участие в восстании, за что в седьмом году, хотя ему только исполнилось шестнадцать лет, его закатали на каторжные работы.
После оживленных, беспорядочных вопросов и ответов Константин и Вера замолчали, сидя на каком-то с деревянной резной спинкой диване. Она, крепко обхватив его руку возле плеча, прильнула к нему головой.
— Сестреночка моя, единственная, — тихо сказал он.
— Костенька… — ответила она.
Так просидели они в молчании. Важно тикали в углу большие стоячие часы. Слышно было, что в одной из комнат дома играют на рояле, все лился, лился и никак не мог излиться один и тот же переливающийся и все тоньше становящийся мотив.
— Это дочурка моя занимается с учительницей, очень способная девочка. Я тебе ее покажу… Напрокат рояль взяли, я тоже немного играю — Игнаша, мой муж, захотел. Костя, Костя… Ты здесь… Да, вот ты и здесь. Я всегда тебя помню… Как ты нянчил меня, когда папу убили и мама заболела… Ведь когда мама умерла, и я осталась одна с Боренькой, и ко мне подсылали старух от богатых купцов, — как мне плохо без тебя было! Я ведь на берег Камы выходила, на воду глядела. Но подумаешь: «Есть на свете Костя. Хоть где-то там, в Сибири, далеко, но живет он, благородный, и ему, конечно, хуже чем мне, но он головы не клонит ни перед кем». И свидеться с тобой захочется, и жить сразу хочется. А потом — как чудо — встретил меня на улице Игнаша Карабанов, теперешний муж мой… Случайно ведь все… Он привез оборудование для строящегося завода. Ну и, что рассказывать, в три дня все решилось. И мы прекрасно живем. Мой Игнат Васильевич очень хорошо зарабатывает: он мастер снарядного цеха. Но сейчас на заводе была забастовка, и он бастовал вместе с рабочими. Большинство инженеров, техников и мастеров в забастовке не участвовали, а Игнаша участвовал. Говорит мне: «Нельзя от своих отбиваться». Ведь это правильно, да? Игнаша из рабочей семьи и сам начинал простым рабочим и всегда об этом помнит…
Она рассказывала и не видела, что в дверях комнаты стоит брат, невысокого роста худощавый мальчик… Фуражка с большим лакированным козырьком обита набок, морского образца бушлат расстегнут… Он только пришел. Услышал из передней оживленный разговор, заглянул — да так и застыл в неподвижности. Тонкостью лица, черными бровями похож он был на сестру, но еще сильнее, чем она, вызывал он в памяти незабвенный образ своего отца — того матроса, расстрелянного в Севастополе, которого Константин с отрочества взял как образец для подражания…
— Это не Боря ли? — спросил Константин.
Она оглянулась.
— Борис! Ты знаешь, кто это? Это — Костя! Да что ты остолбенел? Ну, иди поздоровайся.
Мальчик подошел, взволнованно и застенчиво пожал руку, и Константин ощутил, что ладонь Бориса была загрубелая, жесткая.
— Работаешь? — спросил Константин, взглянув на эту еще отроческую ладонь.
Борис кивнул головой.
— Вот горе мне с ним, — рассказывала сестра. — Как только приехал в Питер, он хорошо сдал экзамен в гимназию, стал учиться и учился все время на пятерки, а дошел до четвертого класса — вдруг начал дурить: «Не хочу учиться, пойду в мореходное училище». Видишь, по-морскому вырядился.
— По отцовской дороге? — спросил Константин серьезно.
Бледные щеки мальчика вспыхнули, глаза сверкнули, он опять кивнул головой.
— Хорошо, что помнишь, — сказал Константин.
— Вот то-то и оно, что не только мы одни отца нашего помним, нашлись и другие памятливые; на экзамене в мореходное училище один из преподавателей-офицеров все приглядывался, а потом спросил: «Вы не сынок ли Николая Константиновича Котельникова?» Боря, конечно, признался. И представь, не приняли его, хотя экзамен сдал на пятерки. А из гимназии ушел и возвратиться не захотел. Игнаша взял его к себе в цех, хочет из мальчика подготовить мастера. Да что же это я?! — вдруг вскинулась она. — Скоро Игнаша вернется, да и ты, верно, голодный. Я сейчас… сейчас… — И она убежала.
В комнате секунду длилось молчание. Константин и Борис продолжали разглядывать друг друга, и чем дольше длилось молчание, тем больше нравился Константину его двоюродный братец.
— Я много про вас знаю, — сказал Борис.
— Да уж; верно, сестра все уши вам прожужжала, — ответил Константин.
Борис отрицательно покачал головой.
— Сестра все одно и то же твердит… А вот Антон Михайлович… — сказал он, таинственно понижая голос.
— Какой Антон Михайлович? — недоуменно спросил Константин.
— А вы с ним в ссылке вместе были.
— Погоди-ка… Иванин Антошка? Да неужто? Значит, он жив? Здоров? А откуда ты его знаешь?
— Мы с ним на одном заводе работаем.
— Верно, верно, ведь он питерский. Где же мне его увидеть?
— Я провожу вас.
— Проводи, Боренька, проводи… Как же это здорово! Ну, а ты как? Значит, с нами?
Разговор прервался. В комнату вернулась Вера, она привела толстенькую, свекольно-румяную девочку и гордо представила:
— Вероника.
Косички у Вероники были туго заплетены и дрожали, как пружинки. Своими маленькими, как у медвежонка, зеленоватыми глазками она неприязненно оглядела незнакомого дядю, неохотно, но вполне благопристойно подала ему красную холодную ручку. «Совсем на мать не похожа, — подумал Константин. — Верно, в отца».
— Ну, идем, я тебе покажу нашу квартиру, — сказала Вера. — Мы ведь только месяца два как сюда переехали, а то раньше жили возле самого завода. Но там душно было и две всего комнаты, а удобств никаких. А здесь ванна — видишь какая? Ведь Игнаша с работы грязный приходит. И кухня — видишь? Кухарку наняли, — торжественным шепотом сказала она. — Ну, а дом я сама прибираю, это мне удовольствие… Мебели только мало. Когда сюда, в светлые комнаты, переехали, видно стало, что все-таки неказиста наша обстановочка. Ну да ничего, мы обзаведемся… Меня только беспокоит, как на заводе. Ведь могут рассчитать Игнашу, а? Как ты считаешь?
— А забастовка проиграна?
— Проиграна, Костя, проиграна… Потому что недружно действовали. Меньшевики — против забастовки. И ведь правда же, война идет, армию нужно снабжать снарядами, а тут забастовка.
— Ты что же, тоже за меньшевиков? — спросил Константин, и в его шутливом голосе слышался испытующий вопрос.
— Нет, нет! — она замахала руками. — Я все это, конечно, плохо понимаю. Но Игнаша с самого начала войны говорил, что требование увеличения расценок — правильное требование. А из-за этих требований и началась забастовка. Ведь акционеры сейчас миллионы загребают, а расценки у нас с начала войны ни на копеечку не поднялись.
Она не кончила говорить, как входная дверь громко стукнула и басистый мужской голос о чем-то спросил.
— Игнаша! — Вера, подхватив подол платья и, шурша юбками, убежала.
Константин пошел за ней, подумав: «Наверно, Антоша Иванин и направляет эту забастовку. Непременно нужно успеть сегодня же свидеться с ним».
Он вошел в столовую, ярко освещенную сильной электрической лампой без абажура. Странно было, что в этой оклеенной красивыми обоями комнате, кроме стола, покрытого золотисто-желтой скатертью, и ряда новых, чинных стульев, ничего не стояло.
Большого роста человек, смуглый, сильно облысевший, добродушно улыбаясь и протянув вперед крупную руку, шел навстречу Константину, пристально вглядываясь в него своими маленькими, такими же, как у девочки, глазами. На нем была серая простая рубашка с отложным воротничком и таким же серым, в крапинку, галстуком, из кармана торчали ножки циркуля и записная книжечка. Широкий пояс охватывал его живот, величина которого скрадывалась общей крупностью фигуры. Он пожал руку Константину, — рука у него была теплая, мягкая и сильная, но чувствовалось, что пожать он мог бы и посильнее.
