— В бригаде моего отца? Он тебя ненавидит! Почему бы тебе не вступить в другой полк?
Старбак пару секунд молчал. По правде говоря, он не обладал никакими рычагами, чтобы вступить в какой-нибудь другой полк, по крайней мере, не капитаном, потому что его клочок бумаги был пригоден только в качестве оружия против семьи Фалконеров.
Но была еще и другая, более глубокая правда. Старбак начал понимать, что войну нельзя вести, не вкладывая душу. Человек не может убивать походя, как христианин, заигрывающий с грехом.
Война дролжна быть всепоглощающей, прославляющей и пьянящей, и лишь немногие могут пережить этот процесс, но эти немногие войдут в историю героями. Вашингтон Фалконер был не из таких.
Он наслаждался соблазнами высокого воинского поста, но не имел вкуса к войне, а Старбак внезапно очень четко понял, что если он выживет под пулями и снарядами, то сможет однажды повести на сражение эту не слишком наполненную энтузиазмом бригаду. Тогда она станет бригадой Старбака, и да поможет Бог врагу, когда настанет этот день.
— Потому что нельзя сбегать от врагов, — наконец-то ответил он на вопрос друга.
Адам с жалостью покачал головой.
— Нат Старбак, — с горечью произнес он, — влюблен в войну и военное дело. Это потому что ты потерпел провал во всём остальном?
— Здесь мое место, — Старбак проигнорировал язвительный вопрос Адама.
— Но не твое. Так что тебе нужно переубедить отца, Адам, чтобы позволил мне остаться капитаном одиннадцатой роты Легиона. Как ты это сделаешь — дело твое. Тебе нет нужды рассказывать ему правду.
— А что еще я могу ему сказать? — в отчаянии спросил Адам. — Ты уже сделал достаточно намеков.
— У тебя с твоим отцом есть выбор, — отозвался Старбак, — оставить всё это в тайне или вытащить на свет Божий. Мне кажется, я знаю, что предпочтет твой отец, — он помедлил, а потом приукрасил свой блеф еще одной ложью.
— А я напишу тому старику в Ричмонд, что шпион мертв, скажу, что он был убит во вчерашнем сражении. К тому же, ты ведь закончил свою карьеру шпиона, разве нет?
Адам услышал сарказм и вздрогнул, а потом пристально посмотрел на Старбака.
— У меня есть и другой вариант, помни об этом.
— Да?
Адам расстегнул кобуру и вытащил револьвер. Это был дорогой револьвер Уитни с пластинами из слоновой кости на рукоятке и гравировкой на барабане. Он вынул маленький капсюль и вставил его в одну из заряженных ячеек.
— Бога ради, только не застрелись! — встревожился Старбак.
Адам повернул барабан, чтобы заряженная ячейка оказалась готовой к выстрелу.
— Иногда я подумывал о самоубийстве, Нат, — тихо сказал Адам.
— Вообще-то я часто думал, какое это счастье — не беспокоиться о том, чтобы поступать правильно, не беспокоиться об отце, не беспокоиться о том, любит ли меня Джулия или люблю ли я ее. Тебе не кажется, что в жизни всё слишком запутанно? Боже ты мой, мне она кажется просто спутанным клубком, но во всех своих молитвах, Нат, во всех мыслях в последние несколько недель я был уверен только в одном, — он взмахнул заряженным револьвером, очерчивая им весь горизонт.
— Это Божья страна, Нат, и Господь поместил нас сюда с какой-то целью, а эта цель не в том, чтобы убивать друг друга. Я верю в Соединенные Штаты Америки, а не в Конфедеративные Штаты, и я верю, что Господь сотворил Соединенные Штаты как пример и благодать для всего мира. Так что нет, я не собираюсь кончать жизнь самоубийством, потому что это не сделает Америку ни на день ближе к тысячелетнему царствию Христа, как и не сделают этого смерти на поле боя, — он вытянул руку и опустил дуло револьвера, так что оно нацелилось прямо Старбаку в лоб.
— Но как ты сказал, Нат, я могу просто убить тебя, и никто ничего не заметит.
Старбак уставился на оружие. Он мог разглядеть острые кончики пуль в нижних ячейках и знал, что одна такая пуля направлена на него в темном дуле. Револьвер слегка дрожал в руке Адама, и Старбак поднял глаза на бледное и серьезное лицо друга.
Адам взвел револьвер. Звук щелкнувшего курка показался очень громким.
— Помнишь наши былые беседы в Йеле? — спросил Адам. — Как мы гордились тем, что Господь сделал добродетель такой труднодостижимой? Грешником быть легко, но трудно быть христианином. Но ты бросил попытки стать христианином, правда ведь, Нат?
Револьвер по-прежнему дрожал, его дуло раскачивалось в последних лучах солнца.
— Я помню, как с тобой познакомился, Нат, — продолжил Адам. — Я часто беспокоился о жизненных трудностях, о том, как сложно познать волю Господа, а потом появился ты, и я подумал, что ничто уже не будет таким сложным. Я думал, что мы с тобой разделим эту ношу. Думал, что вместе пройдем по пути к Господу. Ведь я ошибался, да?
Старбак ничего не ответил.
— Ты просишь меня о том, — сказал Адам, — чего не в силах сделать сам. Просишь поспорить с отцом и разбить ему сердце. Я всегда считал, что из нас двоих ты самый сильный, но я ошибся, — похоже, Адам был готов разрыдаться.
— Если бы у тебя хватило храбрости, — произнес Старбак, — ты бы не меня застрелил, а отправился сражаться на стороне янки.
— Я больше не нуждаюсь в твоих советах, — заявил Адам. — Мне хватит твоих дрянных советов до конца жизни, Нат.
А потом он спустил курок.
Оружие громко выстрелило, но в самый последний момент Адам поднял револьвер вверх, разрядив его в дерево над головой Старбака. Пуля пролетела сквозь распустившиеся цветки церциса, осыпав Старбака лепестками.
Старбак встал.
— Я иду к Легиону. Ты знаешь, где меня найти.
— Ты знаешь, как называют это дерево? — спросил Адам уходящего Старбака.
Старбак остановился и на мгновение задумался, пытаясь понять, в чем же подвох. Но не смог найти объяснения.
— Церцис, а что?
— Иудино дерево, вот как его называют, Нат. Иудино дерево.
Старбак посмотрел в лицо своему другу.
— Прощай Адам, — сказал он. Ответа не последовало, и он в одиночестве направился к Легиону.
— Ты слышал новости? — спросил Таддеус Бёрд Старбака, когда тот появился в его палатке.
— Я вернулся.
— Вернулся, значит, — отозвался Бёрд, словно неожиданное объявление Старбака было обычным дело. — Мой зять знает, что ты вновь под его командованием?
— Сейчас он об этом узнает. — Старбак смотрел, как Адам шел к палатке своего отца.
— И ты думаешь, генерал одобрит твое возвращение? — засомневался Бёрд. Он писал письмо, и теперь отложил ручку на край ящика с крупами, служившего ему столом.
— Не думаю, что он вышвырнет меня из Легиона.
— Он полон загадок, наш юный Старбак. Что ж, уверен, мистер Траслоу будет рад тебя видеть. По непонятным мне причинам, он, похоже, по тебе скучал в твое отсутствие. — Бёрд взял ручку и макнул перо в чернильницу. — Полагаю, ты слышал новости?
— Какие новости?
— У нас новый главнокомандующий.
— Да? — переспросил Старбак.
— Роберт Ли, — Бёрд пожал плечами, как бы намекая, что вряд ли эта новость заслуживала упоминания.
— Ах вот как.
— Вот именно. Ах вот как. Кажется президент не доверяет Смиту в достаточной мере, чтобы заменить им Джонстона, так что Бубуля Ли, наш пиковый король, снова при деле. Хотя даже пиковый король не может быть хуже Джонстона, а?
— Кто знает. Нам стоит надеяться, что Ли чуть лучше сложившегося о нем мнения.
— Макклелан считает, что Ли недостает моральной силы, — заметил Старбак.
— Ты слышал это из первых уст, не так ли, юный Старбак?
— Да, сэр, так и есть. Макклелан сказал мне об этом на прошлой неделе.
— Отлично, просто прекрасно, а теперь уходи, — Бёрд властно махнул ему рукой. Старбак остановился. — Приятно вернуться назад, сэр.
— Ложись пораньше Старбак, в полночь тебе заступать в дозор. Получишь распоряжения у майора Хинтона.
— Да, сэр.
— И отдай сержанту Траслоу доллар.
— Доллар, сэр?
— Дай ему доллар! Это приказ! — Бёрд сделал паузу. — Рад, что ты вернулся, Нат. А теперь проваливай.
— Да, сэр.
Старбак прошелся вдоль рядов солдат, прислушиваясь к далеким печальным звукам скрипки. Но грустные звуки не трогали его, потому что теперь он снова вернулся в родную ему стихию. Перебежчик был дома.
Эпилог
Десятая рота открыла сезон смертей тремя неделями позже. Джозеф Мей стал первым. Он набирал воду, когда у ручья разорвалась шрапнель. Его новые очки сорвало с лица, одна линза разбилась, другая так густо окрасилась кровью, что стала похожа на алое стекло.
Весь тот день Легион провел в ожидании, пока битва гремела к северу от них. Орудия громыхали от рассвета до заката, но пороховой дым не перемещался, это доказывало, что атака мятежников повстанцев не принудила янки к отступлению.
