– Я это и сделаю, госпожа графиня Трифальди, – отвечал Дон-Кихот, – ото всего сердца и с полной охотой, не беря с собой подушки и не надевая даже шпор, чтобы не терять времени, так сильно во мне желание увидеть вас, сударыня, а также и всех дуэний, гладкими и бритыми.
– Я не сделаю этого, – сказал Санчо, – ни охотно, ни неохотно. Если эта стрижка не может состояться без того, чтобы мне сесть на круп, то пусть мой господин ищет себе другого оруженосца, который бы с ним поехал, а эти дамы другого средства отполировать свои подбородки, потому что я не колдун, чтобы находить удовольствие в рыскании по воздуху. Да и что скажут мои островитяне, узнав, что их губернатор носится по ветру? Притом, так как до Кандаии отсюда три тысячи миль и еще сколько, то если лошадь утомится или великан рассердится, нам понадобится с полдюжины лет, чтобы возвратиться сюда, и тогда не окажется ни островов, ни островков на свете, которые меня признали бы, как обыкновенно говорят, что опоздал-потерял, и что если тебе дали телку, так ты ее тотчас привяжи, то я прошу прощения у бород этих дам, но святому Петру хорошо в Риме: я хочу сказать, что мне очень хорошо здесь в доме, где со много поступают с такой добротой, и от хозяина которого я ожидаю великого счастья сделаться губернатором.
– Друг Санчо, – отвечал герцог, – остров, обещанный мною вам, не может ни двигаться, ни убежать. У него такие глубокие корни, проникшие в самые недра земли, что ни вырвать их, не переменить им место нельзя никак. А так как мы с вами оба знаем, что нет ни одной должности, я подразумеваю из высших, которые получались бы без какого-либо магарыча, более или менее крупного,[227] то я за это губернаторство хочу, чтобы вы отправились вместе со своим господином Дон-Кихотом и положили конец этому достопамятному приключению. Возвратитесь ли вы на Клавиленьо чрез короткое время, как можно ожидать, судя по его быстроте, приведет ли вас обратно неблагоприятная судьба пешком, как бедного паломника, от деревни в деревне, от постоялого двора к постоялому двору, но, как только вы прибудете обратно, вы найдете свой остров на том месте, где вы его оставили, а своих островитян преисполненными, как и прежде, желанием иметь вас губернатором. Моя воля останется неизменной, и вы, господин Санчо, не допускайте в этом никакого сомнения, потому что это будет чувствительным оскорблением за мое желание служить вам.
– Довольно, довольно, сударь, – воскликнул Санчо. – Я не более как бедный оруженосец и не могу вынести на своих руках столько учтивости. Пусть господин мой садится на лошадь, пусть мне завяжут глаза и пусть отдадут меня на волю Божию. Мне еще нужно справиться о том, можно ли мне будет, когда мы буден нестись по этим высотам, поручить свою душу Богу или надо будет прибегнуть к заступничеству ангелов.
– Вы отлично можете, Санчо, – отвечала Долорида, – поручить свою душу Богу или кому захотите, потому что Маламбруно хотя и волшебник, но христианин: он совершает свои волшебства с большим тактом и благоразумием, ни с кем не ссорясь. – Ну, – сказал Санчо, – так с помощью Бога и пресвятой Гаэтской Троицы!
– После достопамятного приключения с мельницами, – сказал Дон-Кихот, – я еще ни разу не видал Санчо столь бесстрашным, как сейчас. Если бы я верил в предзнаменования, как многие другие, я бы должен был почувствовать гусиную кожу на моем мужестве. Но подите сюда, Санчо: с разрешения герцога и герцогини я скажу вам два слова наедине.
Отошедши с Санчо к небольшой группе деревьев, он взял его за обе руки и сказал ему:
– Ты видишь, брат Санчо, какое далекое путешествие нас ожидает. Господь ведает, когда мы возвратимся и какой досуг, какой отдых дадут вам дела. Я бы хотел, чтобы ты удалялся теперь в свою комнату, будто отправляешься за чем-нибудь необходимым пред отъездом и чтобы ты, в счет трех тысяч трехсот ударов плетью, которые ты обязался дать себе, дал бы себе сейчас пять или шесть сот в ряду. Когда они будут даны, это будет дело сделанное, потому что начинать дело, значит на половину кончить его.
– Клянусь Богом! – воскликнул Санчо. – Ваша милость, должно быть, потеряли рассудок. Это все равно как говорят: – Ты видишь, что я спешу, и просишь руки моей дочери! Как! теперь, когда я должен сесть верхом на гладкую доску, вы хотите, чтобы я разодрал себе задницу? Положительно, это не имеет смысла. Отправимся сперва побрить этих дуэний, а по возвращения я вам обещаю честным словом, что я так поспешу исполнять свое обязательство, что ваша милость останетесь вполне довольны, и больше об этом ни слова.
– Это обещание, добрый Санчо, – сказал Дон-Кихот, – достаточно, чтобы меня утешить, и я твердо верю, что ты его выполнишь, потому что, как ты ни глуп, а обмануть меня ты не посмеешь.
– Я не смеясь сдержу свое слово, – отвечал Санчо.
Затем они возвратились, чтобы сесть верхом на Клавиленьо. В ту минуту, как они стали садиться, Дон-Кихот обратился к Санчо: – Ну, Санчо, завяжите себе глава, потому что тот, кто посылает вас в столь отдаленные местности, не может нас обмануть. Какая ему слава, если ему удастся обмануть тех, кто ему доверился? Но если бы все окончилось совершенно противно тому, чего я жду, то ничто не может затмить славу, которую заслуживает самая решимость на подобный подвиг.
– Едем, господин, – сказал Санчо, – гвоздем засели мне в сердце и бороды и слезы этих дам, я всякий кусок застрянет у меня в горле, пока я не увижу их подбородков гладкими по-прежнему. Пусть ваша милость сперва сядете и завяжете себе глаза, потому если я должен ехать на крупе, то ясно, что я не должен садиться раньше того, кто едет на спине.
– Ты прав, – отвечал Дон-Кихот, и, вынув из кармана свои носовой платок, он попросил Долориду повязать ему глаза. Когда это было сделано, он снял свою повязку и сказал: – Я помню, если только не ошибаюсь, что у Виргилия прочел историю троянского Палладиума: это была деревянная лошадь, которую греки принесли в жертву богине Палладе и внутренность которой была наполнена вооруженными рыцарями; ими-то и было совершено разрушение Трои. Поэтому хорошо было бы сперва посмотреть, что находится внутри Клавиленьо. – Это бесполезно, – воскликнула Долорида, – я за нее ручаюсь, и я знаю, что Маламбруно не способен ни к измене, ни к злой выходке. Садитесь, ваша милость, господин Дон-Кихот, без малейшего страха, а я беру на свою ответственность все дурное, что может произойти.
Дон-Кихоту показалось, что все, что он мог бы возразить относительно личной своей безопасности, было бы оскорблением для его храбрости, и, без дальнейших препирательств, он сел верхом на Клавиленьо и попробовал пружину, которая легко подалась. Так как стремян не было и ноги его висели во всю их длину, то он походил на те фигуры, которые нарисованы или, вернее, вытканы на фландрских коврах, изображающих триумфальный въезд римских императоров.
Неохотно и потирая себе за ухом, сел на лошадь и Санчо. Он устроился как мог на ее крупе, который показался ему очень жестким и совсем не шелковистым. Поэтому он обратился к герцогу с просьбой ссудить его, если возможно, подушкой со скамейки ли госпожи герцогини или с постели какого-либо пажа, потому что круп этой лошади казался ему скорее мраморным, нежели деревянным. Но Трифальди объяснила, что Клавиленьо не терпит на своей спине ни малейшей упряжи и ни малейшего украшения, и что облегчение можно сделать одно лишь: что бы Санчо сел, как садятся на лошадь женщины; таким образом он менее будет чувствовать жесткость лошади. Он так и сделал и, простившись, дал себе завязать глаза. Но только что повязка была надета, он снял ее снова, и, бросая нежные и умоляющие взгляды на всех бывших в саду, он со слезами на глазах умолял их помочь ему в эту критическую минуту многократным повторением Отче наш и Богородице Дево, радуйся, чтобы Господь и им послал столько же людей для молитвы за них, когда и они окажутся в подобном же бедственном положения. «Разбойник! – воскликнул Дон-Кихот, – разве тебя подымают на виселицу? разве ты находишься при последнем издыхании, что прибегаешь к подобной мольбе? Разве ты, трусливое и извращенное создание, не занимаешь места, на котором сидела красивая Магалона и с которого она сошла не в могилу, а на французский престол, если историки не врут? А я, едущий с тобою вместе, разве не могу поставить себя на одну доску с доблестным Петром, который сдавливал ногами то самое место, которое теперь сдавливаю я? Завяжи, завяжи себе глаза, бессердечное животное, и пусть страх тебя охватывающий не сходит более с твоих уст, по крайней мере, в моем присутствии.
– Ну, завязывайте мне глаза, – отвечал Санчо, – но так как мне не дают поручить душу свою Богу и не дают, чтобы другие сделали это за меня, что же удивительного, что я боюсь, нет ли здесь легиона дьяволов, которые унесут нас в Перальвильо.[228]
Наконец им завязали глаза, и Дон-Кихот, усевшись, как нужно, повернул пружину. Только что он коснулся ее рукой, как все дуэнья и остальные присутствующие воскликнули: «Да сопутствует тебе Господь, храбрый рыцарь, да поможет тебе Бог, смелый оруженосец! Вот вы подымаетесь уже на воздух и летите, как стрела; вот уже все глядящие на вас с земли, дивятся и изумляются при виде вас. Держись крепче, отважный Санчо, не качайся, не то упадешь, а твое падение было бы еще ужаснее падения того безумца, который вздумал править колесницей своего отца Солнца». Санчо, слыша эти предостережения, крепче прижался к своему господину, которого обхватывал руками, и сказал: – Господин, как эти люди могут говорить, что мы летим так высоко, когда все слова их так явственно доносятся до нас, точно они говорят совсем около нас?
