Наконец им завязали глаза, и Дон-Кихот, усевшись, как нужно, повернул пружину. Только что он коснулся ее рукой, как все дуэнья и остальные присутствующие воскликнули: «Да сопутствует тебе Господь, храбрый рыцарь, да поможет тебе Бог, смелый оруженосец! Вот вы подымаетесь уже на воздух и летите, как стрела; вот уже все глядящие на вас с земли, дивятся и изумляются при виде вас. Держись крепче, отважный Санчо, не качайся, не то упадешь, а твое падение было бы еще ужаснее падения того безумца, который вздумал править колесницей своего отца Солнца». Санчо, слыша эти предостережения, крепче прижался к своему господину, которого обхватывал руками, и сказал: – Господин, как эти люди могут говорить, что мы летим так высоко, когда все слова их так явственно доносятся до нас, точно они говорят совсем около нас?
– Не обращай на это внимания, Санчо, – ответил Дон-Кихот, – так как полеты и приключения при них выходят за пределы обыденных вещей, то ты будешь видеть и слышать все, что угодно, даже за три тысячи миль. Но не сжимай меня так: ты меня душишь. Не понимаю, что тебя так тревожит и пугает» я, напротив, готов поклясться, что никогда так спокойно не ездил: мы точно совсем не двигаемся. Полно, мой друг, брось свой страх. Все идет как следует, и ветер дует попутный.
– Вот это так правда, – согласился Санчо, – потому что с той стороны на меня дует такой ветер, словно раздувают тысячи мехов.
Санчо не ошибался: действительно на него дули из нескольких больших мехов. Приключение это было так хорошо подстроено герцогом, герцогиней и мажордомом, что ни одна подробность не была в нем опущена. Почувствовав на себе ветер, Дон-Кихот сказал: – Без сомнения, Санчо, мы поднялись до второй атмосферной области, где зарождаются град и снег» в третьей области зарождаются уже гром и молния, и если мы будем продолжать так подыматься, мы скоро достигнем области огня. Не знаю, право, как задержать пружину, чтоб мы не залетели туда, где можем сгореть.
В эту минуту их стали подогревать легко воспламеняемой и так же легко погашаемой зажженной паклей, которую издали, подставляли на длинных тростях к их лицам. Санчо первый почувствовал жар. «Будь я повешен, – вскричал он, – если мы не долетели до области огня или, по крайней мере, уже не близки от нее, потому что часть моей бороды уже опалилась. А очень бы мне хотелось, господин, развязать себе глаза и посмотреть, где мы находимся.
– И не подумай сделать это, – отвечал Дон-Кихот. – Припомни истинную историю лиценциата Торральвы, которого черти унесли на воздух верхом на палке и с закрытыми главами. В продолжение двенадцати часов он достиг Рима, сошел у башни Ноны, такой улицы в Риме, присутствовал при штурме, видел поражение и смерть коннетабля Бурбонскаго; затем на другой день был уже снова в Мадриде и донес обо всем, что видел. Этот Торральва еще рассказывал, что во время полета черт велел ему открыть глаза; он открыл их и увидал себя так близко, как ему показалось, к луне, что он мог бы достать ее рукой; но на землю взглянуть он не решился из боязни, чтоб у него не закружилась голова.[229] Значит, Санчо, нам не следует развязывать себе глаз: тот, кто взялся нами руководить, ответит за нас, и, быть может, мы так взлетаем на воздух, чтобы вдруг опуститься за королевство Кандаию, как охотничий сокол на цаплю, чтоб схватить ее сверху, как бы та ни старалась улететь. Хотя с виду кажется, будто мы не более получаса назад выехали из сада, но мы уже, наверное, проехали порядочное расстояние.
– Не знаю, так оно или не так, – ответил Санчо, – но могу сказать, что если госпожа Магдалина или Магалона довольствовалась этим крупом, так у нее, значит, кожа не очень-то нежная.
Весь этот разговор обоих храбрецов от слова до слова слышали герцог, и герцогиня, и все находившиеся в саду, которых это очень забавляло. Наконец, чтоб достойным образом завершить это чудное и хорошо подготовленное приключение, подожгли паклей хвост Клавиленьо, и так как лошадь была наполнена ракетами и петардами, то она в ту же минуту с ужасным треском взлетела на воздух, сбросив в траву опаленных Дон-Кихота и Санчо. Незадолго перед тем из сада скрылся отряд бородатых дуэний вместе с Трифальди и свитой, а люди, оставшиеся в саду, бросились на землю и лежали распростертые, как бы в обмороке. Дон-Кихот и Санчо, несколько расшибленные, поднялись и, оглянувшись вокруг, остолбенели при виде того самого сада, из которого выехали, и стольких людей, недвижимо распростертых на земле. Но изумление их еще более возросло, когда они увидали в уголку сада воткнутое в землю копье, к которому двумя зелеными ленточками привязан был гладкий, белый пергамент со следующей надписью крупными золотыми буквами:
«Славный рыцарь Дон-Кихот Ламанчский заключил и закончил приключение графини Трифальди, иначе называемой дуэньи Долориды, и прочих одним лишь тем, что предпринял его. Маламбруно признает себя вполне довольным и удовлетворенным. Подбородки дуэний обриты и гладки; король, Дон Клавихо и королева Антономазия вернулись в прежнее свое состояние. Как только будет выполнено оруженосцево бичевание, белая голубка вырвется из зачумленных когтей преследующих ее коршунов и очутится в объятиях своего возлюбленного голубка. Так повелевает мудрый Мерлин, архичародей из чародеев».
Едва разобрав написанное на пергаменте, Дон-Кихот сразу понял, что речь шла о снятии чар с Дульцинеи. Возблагодарив небо, что ему без особенного ряска удалось совершить такой великий подвиг и возвратить прежнюю гладкость лицам исчезнувших почтенных дуэний, он приблизился к тому месту, где герцог и герцогиня сидели как бы в столбняке. Потрясши руку герцога, он сказал: «Ободритесь же, добрый сеньор: все благополучно, и приключение кончилось без опасности для души или тела, как ясно доказывает вон та надпись». Герцог постепенно стал приходить в себя, точно просыпаясь от тяжелого сна. То же самое проделали и герцогиня, и все лежавшие распростертыми на земле, обнаруживая при этом такое удивление и поражение, что можно было подумать, будто все, что они так хорошо подстроили для собственного развлечения, действительно и серьезно приключилось с ними. Герцог прочитал полузакрытыми главами надпись, потом раскрыл свои объятия и заключил в них Дон-Кихота, называя его лучшим рыцарем какого когда-либо производил свет. Санчо искал глазами Долориду, чтобы посмотреть, какова она без бороды и так ли она красива с гладким подбородком, как можно было ожидать от ее наружности. Но ему сказали, что в ту минуту, как Клавиленьо спустился весь в огне с атмосферных высот и разлетелся в дребезги на земле, весь отряд дуэний вместе с Трифальди исчез, и все они оказались бритыми и без малейших признаков волос на лице.
Герцогиня спросила у Санчо, как он чувствовал себя во время этого продолжительного путешествия и что с ним происходило. Санчо ответил:
– Я почувствовал, сударыня, что мы летим, как говорил мой господин, в области огня, и хотел чуточку приоткрыть глаза. Но мой господин, когда я попросил у него позволения снять повязку, не согласился на это. Тогда я, всегда немножко любопытный и охочий до того, что от меня скрывают, не говоря худого слова, потихонечку приподнял с носа платок, который прикрывал мне глаза, и взглянул на землю. Она мне показалась не больше горчичного зерна, а ходившие по ней люди величиной с орех: можете себе поэтому представить, как высоко мы должны были быть в эту минуту.
– Однако, друг Санчо, – перебила его герцогиня, – подумайте, что вы говорите. Вы значит, видели не землю, а ходивших по ней людей, потому что если земля вам показалась с горчичное зерно, а каждый человек с орех, то ясно, что один человек должен был прикрыть собой всю землю.
– Это правда, – ответил Санчо: – а все-таки я ее видел из своей щелочки, и видел всю целиком.
– Вспомните, Санчо, – возразила герцогиня, – что из щелочки невозможно видеть целиком вещи, на которые смотришь.
– Этих тонкостей я не понимаю, – ответил Санчо. – Я знаю только, что ваша милость должны-бы понимать, что так как мы летали по волшебству, то и видеть всю землю и всех людей я мог тоже по волшебству, как бы я на них ни смотрел. А если ваша милость этому не верите, так и тому не поверите, что, когда я приоткрыл глаза со стороны бровей, я увидел себя так близко от неба, что между мною и им было не более полутора пядей расстояния, и могу вам побожиться, сударыня, что оно ужасно большое. Случилось так, что мы в это время пролетали со стороны семи коз,[230] а так как я ребенком был на родине козьим пастухом, так меня, как только я их увидал, разобрала, клянусь Богом и своей душой, такая охота поболтать с ними, что я бы, наверное, лопнул, если б не исполнил своей фантазии. Так вот подлетаю я к ним, и что ж бы вы думали? Не говоря ни слова никому, ни даже моему господину, я попросту схожу с Клавиленьо я принимаюсь болтать с козами, которые, право, такие же милые, как левкой, и такие же славные, как цветы. И проболтал я с ними с три четверти часа, и во все это время Клавиленьо не двигался с места.
