Шварц толстый с синим носом, с видом знатока смаковал янтарное вино, смотрел через хрустальный стакан на солнце, щелкал языком: «Превосходное вино, господин префект! Да, хорошо! Я обещаю доложить кому следует, хотя за успех не ручаюсь! И подумайте только: ведь эти русские, они самые лучшие, что мы могли найти в России, так сказать, сливки общества! Можете себе представить, что такое большевики? Да… да! Я, конечно, не желаю зла прекрасной Франции и поэтому с ужасом думаю, что получилось бы из нее, если, не дай Бог, большевики победят и Франция в таком случае, конечно, будет занята ордами этого Сталина! Ужас!»
Потом наедине с Баером Шварц делился с ним жалобами французов. Хлопал его по плечу: «Все вы молодцы и ваш командный состав и солдаты. Продолжайте в том же духе и дальше. Пусть эти негодяи имеют хоть отдаленное представление о том, с кем они в союзе! Что ждет их всех, в случае если мы проиграем войну! Но мы ее, конечно, не проиграем с новым оружием и с такими солдатами, как ваши русские! Мы раздавим здесь в корне этих макисаров! не правда ли?»
Баер с гордостью выпячивал свою грудь, поднимал кверху свое лошадиное лицо с длинным носом: «В моих солдатах я не сомневаюсь, как и, в конечной победе!» Он немного презирал Шварца, который что-то слишком часто начинал говорить о возможности проигрыша войны, сам верил пропаганде Геббельса и его любимой поговоркой при вести об очередных поражениях на востоке, была: «нур нихт вайх верден!» Верил в чудеса и в то, что в этих чудесах не последнюю роль суждено будет сыграть ему и его русским солдатам. Когда ему сообщили, что в скором времени его батальон будет брошен на борьбу с макисарами, обрадовался, как случаю, показать на что способен он со своим 654 восточным батальоном! Втайне все свои надежды возлагал на Галанина, который все-таки успел уже при помощи беспощадных расправ поднять дисциплину русских на высоту, которой не верилось немцам.
***
Было начало июня и уже очень жарко. Галанин сидел в своем бюро, не спеша просматривал сам письма русским солдатам из далекого Советского Союза. Это было его любимое развлечение, так как сам он писем ни откуда не получал. Его личная жизнь, после этого сумасшествия в белорусских лесах, была кончена. Давно уже не писал «домой», где его бывшая жена уже успела выйти замуж за Алексеева, а со знакомыми он порвал. Большинство из них продолжало тянуть свою лямку далеко отсюда, в промышленных центрах, некоторые уехали на работу в Германию, остальные устроились переводчиками по лагерям для военнопленных… Жил таким образом интересами батальона и любил говорить русским и немецким офицерам, что батальон заменял ему все: родину, жену и детей! Ревниво следил за тем как из аморфной, анархической массы людей, русских и немцев, постепенно с каждым днем крепла и расцветала образцовая боевая семья! Любил немцев и русских одинаково. Иногда ему казалось, что он все-таки русский! Потом видел что ошибался, был немцем! Вернее соединял в себе все хорошее и дурное этих двух народов, которых ему удалось здесь в батальоне приучить друг к другу. Все солдаты старались понять тех, с которыми им приходилось служить, для того чтобы понять, скорее учились говорить, немцы по-русски, русские по-немецки, начали с ругательств, кончили более сложными вопросами быта этой странной боевой единицы!
И было так: в то время, как немцы не любили и презирали русский народ, а русские ненавидели и терпеть не могли немецкий, здесь в батальоне как будто делали исключение в отношении тех, с которыми воевали бок о бок! Вместе потихоньку ругались и ворчали когда бывало маловато табаку и хлеба, или слишком надоедали ротные своими занятиями, вместе кутили и ходили в бордель, но одинаково подтягивались и любили щегольнуть друг перед другом своей выправкой и четкостью ружейных приемов. И выправка и четкость были разные, у одних немецкие, у других русские, но команды были всем понятные, то на русском, то на немецком языке.
Та несбыточная мечта, с которой носился Галанин, что бы стереть границу между Германией и Россией здесь, как будто, осуществлялась. Потому он и любил свой батальон, свое детище, здесь он был у себя дома. Сам себе доказывал что-то, что ему удалось осуществить здесь рано или поздно совершится в мировых масштабах. Ошибался в своем опьянении и отрезвление началось вдруг, внезапно, в это июньское тихое утро!
По телефону Галанин был вызван в штаб батальона и немедленно туда отправился. По дороге размышлял: может быть их батальон, как и все другие батальоны, получили приказ отправляться на восток в распоряжение генерала Власова, который, наконец, нашелся и начал даже отдавать приказы. Это было бы неплохо! Батальон вполне готов, что бы исполнить свой долг перед родиной, немецкие офицеры уйдут в свои немецкие части, а немецким солдатам будет предоставлена возможность остаться и он не сомневался, что большинство из них, конечно, останется. Батальоном будет командовать, ясно, он сам. Может быть получит даже более крупную должность.
Не даром Аккерман недавно на совещании в штабе командующего восточными частями дал ему понять, что в ставке занялись изучением возможности назначить Галанина офицером связи между Власовым и немецким командованием. Хотели иметь там своего преданного и умного офицера. Было отчего закружиться голове! И вот почему Галанин не понял сразу новость, которую сообщил своим немецким офицерам Баер.
Приказал сначала своему вестовому откупорить шампанское, подняв свой бокал, где шипело золотое вино сказал для начала: «Господа! наконец то получена долгожданная новость! Которую мы все ожидали с таким нетерпением, все последние месяцы! Держитесь твердо на стульях, что бы не упасть! Слушайте! Сегодня на рассвете союзники высадились на нормандском побережье под прикрытием сильного воздушного и морского флота! Наши славные войска контратакуют, потери врага огромны и я не сомневаюсь, что через несколько часов они будут сброшены в море, как тогда в Дьеппе! Слава Богу и нашему фюреру! наконец, мы имеем возможность навсегда покончить со всеми этими иудокапиталистами! Гейль Гитлер! Дойтшланд, дойтшланд юбер аллее!»
Все офицеры и Галанин с ними встали и ревели немецкий гимн, выпили и разошлись. Несколько часов позже Баер снова собрал своих подчиненных, был по прежнему веселый, но менее уверенный в скором уничтожении противника: «Наши войска продолжают свои сокрушительные контратаки, но враг упорно цепляется за узкую полосу берега, где ему удалось пока задержаться. Господа бьет решающий час: Быть или не быть! победить или умереть! Гейль Гитлер!» Был как в лихорадке, на машине сам умчался в Париж к Аккерману, перед тем как уехать, приказывал Галанину: «Лот никуда не годится со своей пропагандой! Возьмите в свои руки эту важнейшую работу. Объясните нашим русским героям, что… впрочем, вы сами знаете что… Смотрите, в эти решающие дни ваша роль здесь в батальоне чрезвычайно велика! докажите, что… впрочем вы сами знаете… Гейль Гитлер!» Умчался по улице, оставив после себя облако пыли и отработанного бензина. Галанин прошел в отдел пропаганды к Лоту, который корпел над приготовлением очередного доклада: «Бросьте эту чепуху с вашими евреями, врагами человечества; сейчас у нас есть дела поважнее! Капитан Баер приказал мне сегодня же делать доклады по ротам, что бы объяснить русским обстановку в связи с высадкой в Нормандии! Через час я делаю доклад в первой роте, через два часа во второй и третей, через четыре — четвертой и обозу вместе со штабом! Что? я повторяю, что ваш доклад о евреях вы можете спалить в печке! Потрудитесь мне помочь в приготовлении докладов и оповещении солдат! Приказ есть приказ!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
