так, как эти вдумчивые кивки.
Тем не менее, доверительно говорил Зепп, он обязан продолжать эту идиотскую работу в редакции. Не до бесконечности, разумеется, сохрани бог. Он поставил перед собой определенную цель, срок. И он просит Ганса честно сказать, правильно ли он рассудил.
– Итак. – Зепп понизил голос, точно раскрывал великую тайну. – Итак: я обязан заниматься политикой до тех пор, пока дело Беньямина не будет разрешено. Эту задачу я перед собой поставил и не имею права останавливаться на полпути. Лишь когда дело Беньямина так или иначе разрешится, я смогу вернуться к музыке.
Он сам пугается вырвавшегося у него расчетливого, жестокого, предательского «так или иначе». Может ли он победить, если ему безразличен исход дела Беньямина, если он хочет лишь, чтобы оно разрешилось «так или иначе»? Не дезертир ли он?
Ганс не замечает ни дурного смысла слов отца, ни его самобичевания. Он видит лишь, что Зепп выработал себе генеральную линию. Это хорошо. И она отнюдь не плоха. Зепп поставил перед собой, конечно, небольшую цель, но ведь у него, индивидуалиста, нет организации, которая, исходя из великого целого, поручила бы ему значительную задачу, поэтому ему приходится самому задавать себе урок. И он задал себе довольно разумный урок, а выполнив его, может со спокойной совестью посвятить себя делу, для которого рожден, – своей музыке.
Все это Ганс сказал отцу свойственным ему вдумчивым, несколько педантичным тоном.
– Если так, – ответил Зепп, – то я очень рад. Ты, следовательно, полагаешь, что я правильно рассудил.
Высказав наконец то, что его угнетало, поставив себе определенный срок, он облегченно вздохнул, больше того, он повеселел, ему было хорошо, и, как истинный баварец, он почувствовал желание сцепиться с кем-нибудь и начал задирать мальчугана.
– Весьма отрадно, – сказал он запальчиво, – что по крайней мере в этом пункте ты меня понял.
Но его надежда на аппетитный спор не осуществилась. Правда, и в Гансе проснулась унаследованная черточка – желание до хрипоты поспорить в ответ на реплику отца. Но он тотчас же одернул себя, подумал: «Нет, старик, не выйдет, сейчас как раз не выйдет» – и не откликнулся на тон, взятый отцом, а только молча улыбнулся.
Зепп еще и еще раз пытался вывести Ганса из равновесия. Но мальчуган не отвечал ударом на удар, он ни разу не клюнул. В конце концов Зепп угомонился, хваля себя за терпимость.
11
«Ползал бы Вальтер на брюхе…»
Когда мсье Перейро передал Зеппу приглашение мадам де Шасефьер, он ответил довольно-таки нелюбезно. «Дама из общества» приглашает его? Знает он эти концерты еще по Германии. Собираются этакие спесивые господа, несут всякий чванливый вздор и мнят себя высокообразованными людьми. У Зеппа нет никакого желания изображать придворного шута мадам де Шасефьер и ее гостей. Мсье Перейро доказывал ему, что в данном случае речь идет не просто о званом вечере, а о демонстрации в пользу дела эмигрантов. Приглашены влиятельные люди, и успех его, Траутвейна, будет успехом всей немецкой оппозиции.
Хотя Зеппа и возмущало такое поверхностное смешение искусства и политики, все же мысль выступить прельщала его. Ему захотелось опять увидеть собственными глазами, услышать собственными ушами, как действует его музыка на живую аудиторию. Подумал он и об Анне, вспомнил, как в подобных случаях, если он склонялся к тому, чтобы отказаться, она не так сердито, как грустно говорила: «Неужели хотя бы в виде исключения ты не можешь не напортить себе?» Зепп поколебался и принял приглашение.
В редакции удивленно пожимали плечами, узнав, что Зепп собирается дать концерт у приятельницы Эриха Визенера, и прошло немало времени, пока наконец все поняли, что интерес именно этой дамы к делу эмигрантов означает политический успех.
Зепп переработал несколько «Од Горация» из тех, которые ему хотелось услышать на вечере в исполнении певцов. Он выписал также из «Персов» отрывок для голоса с роялем. Перейро прислал ему певцов. Сидя над своими нотами, Зепп вновь чувствовал, что весь растворяется в музыке. Как человек, вернувшийся из длительного путешествия на милую сердцу родину, он вновь отдавался своей музыке.
На репетициях он познакомился с певцом Дональдом Перси. Лицо его показалось Зеппу знакомым, и он напрямик спросил:
– Вы не оперный певец Нат Курлянд?
– Нет, – ответил маленький экспансивный господин. – Я был когда-то Натом Курляндом. Я расстался с этим именем, расстался окончательно. Вместе с ним я перечеркнул все мое немецкое прошлое.
– Что ж это вы так, соседушка, – добродушно воскликнул Зепп. – Нат Курлянд совсем не такое уж провокационно немецкое имя.
– Нет, именно так, – упорствовал Дональд Перси. И еще не раз после этого разговора Зепп убеждался, что в речах певца Дональда Перси очень часто больше темперамента, чем логики.
Не прошло и часа с момента их знакомства, а Зепп знал уже всю биографию певца. Он происходил из бедной еврейской семьи, работал одно время продавцом, потом кто-то открыл у него голос, и родители Ната голодали, только бы предоставить сыну возможность обучаться пению. Вопреки материальной нужде и множеству других трудностей – Нат был мал ростом, суматошен в жестикуляции, ему нелегко было совладать со своим еврейским произношением, – голос его взял верх над всем, и Ната пригласили в оперный театр в Шарлоттенбурге. Но сразу же после его первого шумного успеха на сцене этого театра к власти пришли нацисты и попросту аннулировали договор с ним.
– Вы только представьте себе, – горячился он, – в стране не оказалось ни одного суда, куда можно было бы обратиться, ни один союз работников сцены не встал на мою защиту. Чего ради, спрашиваю я вас, делались взносы? Все, что было хорошо вчера, сегодня оказалось плохо. Можете вы себе представить нечто подобное? Такой музыкальный народ, как немцы, с таким музыкальным наследием, запрещает петь человеку с моим голосом!
Он был вне себя, он жестикулировал; он все еще не мог понять, и сейчас еще не мог понять, что с ним произошло, хотя, вероятно, рассказывал все это в сотый раз. Он описывал свое невероятное изумление, испуг родителей, вскипевший в нем отчаянный гнев; описывал, как он не мог успокоиться, носился по всем инстанциям, кричал, ругался, пока его не заперли в концентрационный лагерь. И сейчас еще лицо у него наливалось кровью от ярости, когда он говорил о своих преследователях. Но он с неменьшим возмущением говорил о немцах, которые могли допустить, чтобы Германия так низко пала, и по сей день все еще молчат.
– У меня были друзья, – рассказывал он, – сионисты, еврейские националисты, никогда не доверявшие немцам. Я высмеивал
