вульгарно, как голоса нацистских ораторов по радио. – Это же вздор, ты разыгрываешь меня. Еще вчера ты ни слова об этом не говорила. Еще вчера ты была сплошная нежность и небеса казались безоблачными. А сегодня, не предупредив меня ни единым словом, берешь на себя роль патронессы продажных писак? Людей, которые оскорбили тебя не меньше, чем меня? Такие сказки рассказывай кому-нибудь другому.
Только теперь Леа вспомнила, что Зепп Траутвейн действительно принадлежал к числу тех, кто написал статью, направленную против нее. Но она тут же сказала себе: Перейро отлично знает, что она может сделать и чего не может. Ее опасения сразу рассеялись, и осталось лишь удовлетворение оттого, что она так глубоко задела Эриха.
– Видите ли, мсье Визенер, это удивляет вас, – сказала она все еще вежливо и сдержанно. – Это не подходит к представлению, которое вы себе составили обо мне. Следовало бы вам освободиться и от других иллюзий; а не то вас ждут еще и не такие сюрпризы. Я сожгла за собой мосты, я стала патронессой «продажных писак», как вы изволили выразиться, и вам остается теперь принять к сведению, что в будущем Траутвейн станет здесь своим человеком.
Визенер все еще не верил, что она действительно сделала решающий шаг, он думал, что она хочет лишь пригрозить ему, испугать.
– Простите, прелестная Леа, – сказал он, вдруг обернувшись прежним, любезным, ироническим Эрихом, – я, очевидно, плохо соображаю, я все еще не понял, что, собственно, так разгневало вас. Допустим, действительно предприняты шаги против вашего знаменитого ягненка бедняка, против господ Гейльбруна и Зеппа Траутвейна и вашей «Парижской почты», так ведь я в лучшем случае могу здесь играть лишь скромную роль подручного. Почему же вы весь свой гнев изливаете на меня, журналиста и писателя, а не на тех господ, которые здесь командуют, на Гейдебрега и Герке? Ведь вы прекрасно во всем разбираетесь. Насчет Бегемота, например, вы знали, что он приехал в Париж с целью растоптать ваших протеже. И все-таки вы нашли с ним общий язык и вам ничуть не было неприятно, что он несколько недель был в Аркашоне вашим гостем.
Леа, не глядя на него, тихо, как бы про себя сказала:
– Есть граница, совершенно определенная точка, где кончается порядочный человек и начинается негодяй.
Визенер побледнел. Он все еще надеялся, что все это лишь разговоры, но теперь и эта маленькая надежда исчезла. Почти физическую боль причинили ему презрительные слова Леа. «Разгадан и отвергнут», – зазвучало в нем, как в тот раз, когда его оскорбил Тюверлен.
– Быть может, – ответил он наконец, – ваша замечательная сентенция верна, а быть может, она принадлежит к тем афоризмам, которые так же верны, как и противоположные им по смыслу. Но это чисто моральное изречение и ни в коем случае не ответ на мой вопрос. Что говорит за Гейдебрега и что против меня?
– Это я вам скажу, Эрих, – ответила она, и уже по звуку ее голоса он понял, что наконец-то ему удалось взбесить ее. С некоторым страхом и вместе с тем с жадным нетерпением ожидал он, что она выложит ему все, даст волю накопившемуся гневу. И взрыв действительно последовал.
– Гейдебрег, – сказала она, – есть то, что он есть. Он вылит из одного куска, он отвечает за то, что делает, и не отрекается от своих деяний. Гейдебрег с ног до головы нацист, гунн, он находит в этом радость, и были моменты, когда я тоже радовалась его варварству. Ты же, Эрих, – теперь ее голос звучал страстно, резко, некрасиво, – ты, Эрих, кокетничаешь своим варварством. Ты хотел бы быть и варваром, и цивилизованным человеком, и все у тебя наполовину, наполовину, наполовину, ни то ни се, какая-то тепленькая водица, ты стремишься оболгать и себя, и других. Гейдебрег – нацист всей душой; а ты со своей изворотливостью мог бы с таким же успехом быть коммунистом, как и нацистом. Если бы ты хоть сознавался в своих подлостях. Но когда ты делаешь подлость ради карьеры, ты стараешься ее не замечать. На некоторое время тебе удалось втереть мне очки, убедить, что твое поведение – в духе Ренессанса; но теперь я поняла, что оно просто низко. Теперь я знаю, до какой степени ты прогнил. Я разглядела комедиантскую сторону твоей натуры, твое кокетливое честолюбие, твои вечные колебания, твою трусость.
– Если желаете, Леа, – ответил Визенер, – я принесу вам в следующий раз словарь синонимов, чтобы вы могли обдать меня еще целым потоком подобных любезностей. – Но его ирония, видно, далась ему не так легко, как обычно. «Она говорит то же самое, что Мария, – злобно думал он. – Они могли бы составить коллегию экспертов, эти трое, – она, Мария и Тюверлен. Я кажусь себе „человеком, который получает пощечины“. Но как бы то ни было, этот гнев лучше прежнего спокойствия. Так оскорблять человека может только любящая женщина». – Если говорить серьезно, Леа, – продолжал он, – и если вы назовете все эти качества несколько менее резкими словами, если вы скажете вместо «комедиантский» – эффектный, вместо «колеблющийся» – гибкий, вместо «трусливый» – осторожный, то это и будут те качества, без которых на практике не обходится ни один политический деятель. Я занимаюсь политикой, чтобы дать простор своей индивидуальности, политикой ради политики, а за что ратовать, мне безразлично. Я думаю, что и вы до сих пор брали меня таким, каков я есть, вы понимали меня. Вы понимали, что Париж стоит обедни и что можно с радостью изучать Ветхий Завет, не будучи евреем, что можно с радостью читать Данте, не становясь католиком. Вот точно так я занимаюсь нацистской политикой и радуюсь своей работе. – Он встал. – Нет никакого смысла продолжать эту дискуссию. Но не думайте, что я капитулирую, если сейчас предоставляю вас собственным размышлениям. Вы еще подумаете о своем решении, в этом я уверен, и наступит день, когда мы поговорим спокойно и в более умеренных словах о ваших сомнениях.
– Думайте что хотите, Эрих, – сказала Леа, снова спокойно и вежливо, – принимайте мои слова как хотите. Но когда профессор Траутвейн даст здесь концерт, здесь, Эрих, в этой самой комнате, тогда вы убедитесь, что между нами действительно все кончено. А месяца через три вы, может быть, даже наедине с самим собой начнете сомневаться, отец ли вы Раулю.
Значит, она знала и об этом его непостижимом отречении – и никогда о нем не упоминала.
Придя домой – он и сам не знал, как дошел, – Эрих заставил себя подавить свои чувства, быть только политиком, трезво взвесить, полезно или вредно для него
