после чего, притворно волнуясь, застыл в ожидании решения судей. И римская чернь, привыкшая отмечать понравившиеся ей жесты актеров, разразилась размеренными возгласами одобрения и рукоплесканиями. Можно было подумать, что она охвачена ликованием; впрочем, эти люди, равнодушные к общественному бесчестью, пожалуй, и в самом деле искренне ликовали».
Римский плебс и римскую знать одолевали совершенно различные чувства. Не одобряли новшества и привыкшие к более строгим патриархальным нравам жители римской глубинки, оказавшиеся тогда в столице и увидевшие столь необычное зрелище. Раздражение провинциалов увеличилось за счет медвежьей услуги, которую оказали Нерону некоторые из его приближенных, переборщившие в своих заботах во что бы то ни стало обеспечить несмолкаемые овации, — «прибывшим из отдаленных муниципиев все еще суровой и оберегавшей древние нравы Италии и обитателям далеких провинций, приехавшим в качестве их представителей или по личным делам и не привыкшим к царившей в Риме разнузданности, трудно было спокойно взирать на происходившее вокруг них; не справлялись они и с постыдной обязанностью хлопать в ладоши; их неумелые руки быстро уставали, они сбивали со счета более ловких и опытных, и на них часто обрушивали удары воины, расставленные между рядами с тем, чтобы не было ни мгновения, заполненного нестройными криками или праздным молчанием». Для некоторых зрителей Неронии окончились трагедией — «многие римские всадники, пробираясь через тесные входы среди напиравшей толпы, были задавлены, а других, проведших день и ночь на своих скамьях, постигли губительные болезни» (солнечные удары?). При этом, по словам Тацита, «еще опаснее было не явиться на зрелище, так как множество соглядатаев явно, а еще большее их число — скрытно запоминали имена и лица входящих, их дружественное или неприязненное настроение. По их донесениям мелкий люд немедленно осуждали на казни, а знатных впоследствии настигала затаенная на первых порах ненависть принцепса». Возможно, Тацит здесь несколько сгущает краски, но попытки выслужиться перед императором на играх или, наоборот, свести с кем-либо счеты, конечно же, были.
Если неронии прошли именно так, как это описал Тацит, то далеко не все римляне улучшили мнение о своем императоре. Нерону же казалось, что он стал кумиром и лишь отдельные недоброжелатели занимаются злопыхательством по поводу его увлечений. Однако сказать, что Нерону вовсе не докладывали об обстановке в стране, тоже нельзя. Вскоре после вторых Неронии он наконец дает согласие на переименование месяца апреля в неронии. Тогда же май был назван именем Клавдия, а июнь именем Германика. Римская знать все еще бьща внешне послушна Нерону, но это переименование очень примечательно. Помимо возвеличивания своего собственного имени, Нерон напомнил всем, что он внук знаменитого и всеми любимого полководца Германика, подчеркнув тем самым, что и сам сможет повести в бой войска. Переименование же мая именем его приемного отца Клавдия должно было подчеркнуть легитимность его собственных прав на престол и заставить римлян забыть об участи Британника и Октавии.
Эти меры не устраняли первопричин недовольства оппозиции, и обстановка в империи становится все более напряженной.
Начало 66 года было отмечено раскрытием очередного заговора. Дело снова началось с доноса…
Как мы помним, в 62 году бывший тогда претором Антистий Созиан на многолюдном пиру у Остория Скапулы огласил порочившие Нерона стихи. Смелость его объяснялась тем, что он рассчитывал на то, что Нерон не удержится у власти. Нерон тогда удержался, а Антистий Созиан был отправлен в ссылку. Четыре года пребывания в ссылке сменили былую «смелость» Созиана на желание выслужиться, и вот в 66 году Антистий Созиан пишет донос на своего бывшего друга Остория Скапулу, чей отец был тогда римским наместником в Британии, а заодно и на еще одного своего друга — бывшего консула-суффекта Публия Антея, обвинив их в посягательстве на власть. Оба обвиненных были вынуждены покончить с собой. Но это было лишь началом. Началось следствие против их друзей, и «в течение нескольких дней погибли один за другим Анней Мела, Аниций Цереал, Руфрий Криспин и Гай Петроний, Мела и Криспин — римские всадники в сенаторском достоинстве». Анней Мела был родным братом Аннея Сенеки. После раскрытия в 65 году заговора Пизона покончили с собой Анней Сенека и сын Аннея Мелы — Анней Лукан, однако Анней Мела тогда не только не пострадал, но и остался на чрезвычайно доходной должности, продолжая «заведовать имуществом принцепса в качестве прокуратора». Теперь же ему приказали вскрыть себе вены. Руфрий Криспин, первый муж Поппеи Сабины, также сделал неплохую карьеру — он побывал префектом претория, получил консульские знаки отличия, стал сенатором. В 65 году Руфрий Криспин оказался в числе участников заговора Пизона, но тогда его всего лишь сослали на остров Сардиния. Воз-можно, ему помогло заступничество бывшей жены, имевшей от него ребенка, но в 66 году заступаться за него было некому, и ему не оставалось ничего другого, как покончить с собой. То же были вынуждены сделать и другие обвиненные.
Начали сгущаться тучи и над головами некоторых других представителей римской знати. Любая критика уже начинает рассматриваться как нечто недопустимое, и вот в опалу попадают сенаторы Тразея Пет и Барея Соран. Оба были людьми богатыми и влиятельными, а Тразея Пет имел еще и славу выдающегося философа-стоика. «Для осуждения обвиняемых Нерон выбрал дни, когда ожидалось прибытие Тиридата для его возведения на армянский престол». В день приезда царя Трезеи Пету было запрещено присоединяться к встречающим, а вскоре после отъезда парфян оба сенатора были вынуждены покончить с собой. Вдобавок к этому несколько их друзей и родственников были лишены имущества и сосланы.
28. ПРИЕЗД В РИМ ТИРИДАТА. РИМ ЗНАКОМИТСЯ С МИТРАИЗМОМ
Приезд Тиридата в Рим был событием выдающимся и давно ожидаемым. Он готовился тщательно, так как провести его с помпой было выгодно и Риму и Парфии. Выехав из Армении, Тиридат с огромной свитой проехал по римским провинциям в Малой Азии, а затем, переправившись через Босфор, проследовал через Македонию и иллирийские земли к Адриатическому морю и оттуда переправился в Италию. Сухопутный путь был более длительным, чем морской, но, согласно парфянским традициям, вода считалась священной и ее нельзя было осквернить плевками или экскрементами, поэтому Тиридат никак не мог долго ехать морем. Такова была официальная мотивировка того, что Тиридат почти весь путь в Рим проделал по суше. Однако, судя по тому, что в обратный путь из Рима он отправился морем, истинные мотивы того, что по согласованию с римской стороной он ехал в Рим в основном по суше, были иными. Сухопутная поездка великолепной царской свиты как бы подчеркивала, какое огромное и могучее
